В сентябре прибыл в Тобольск посланный Керенским комиссар Панкратов. С ним прибыл его помощник Никольский, который ранее был в ссылке вместе с Панкратовым. Панкратов был человек довольно образованный, с мягким характером, но тип сектанта-фанатика. Он произвел хорошее впечатление на императора и затем обнаружил привязанность к детям. Никольский же был настоящий зверь, поступки которого большею частью были неблагопристойные. Ограниченный и упрямый, он ежедневно изощрялся в новых притеснениях. Лишь только он приехал, он потребовал от полковника Кобылинского, чтобы нас обязали сняться. Кобылинский возражал Никольскому, указывая, что это совершенно лишнее, так как все солдаты нас знали, — это были солдаты, которые охраняли нас в Царском Селе. Никольский на это ответил: "Когда-то нас заставляли это делать — теперь настала их очередь". Пришлось последовать сказанному, и с этого момента мы получили арестантские карточки с фотографией и регистрационным номером.
Богослужения происходили сначала на дому, в большой зале первого этажа. Настоятель церкви Благовещения со своим дьяконом и четырьмя монахинями получили разрешение приходить для совершения богослужения. Но так как здесь не было алтаря, невозможно было служить обедню. Это было большим лишением для царского семейства. Наконец 21 сентября, по случаю праздника Рождества Богородицы, заключенным было разрешено, в первый раз, отправиться в церковь, чем они были очень обрадованы, но это утешение повторялось очень редко. В эти дни вставали очень рано и — когда все собирались на двор, — выходили через маленькую калитку, ведущую к общественному саду, по которому проходили между двух рядов солдат. Мы присутствовали исключительно на ранних обеднях, почти одни в этой церкви, едва освещенной несколькими восковыми свечами, — публика строго не допускалась. По дороге в церковь или на обратном пути мне часто приходилось видеть людей, осенявших себя крестным знамением или падавших на колени при прохождении Их Величеств. Вообще жители Тобольска оставались очень расположенными к царскому семейству, и наша охрана должна была беспрестанно принимать меры, чтобы воспрепятствовать им останавливаться перед окнами или осенять себя крестным знамением, проходя мимо дома, занимаемого царским семейством.
Между тем наша жизнь понемногу налаживалась, и, собравшись с силами, мы приступили к продолжению занятий царевича и двух великих княжон. Уроки начинались в девять часов утра и прекращались в одиннадцать часов, перед полуденной прогулкой, в которой принимал всегда участие император. За отсутствием классной комнаты занятия происходили в большой зале первого этажа, у Алексея Николаевича, или в моей комнате. В час дня все собирались к завтраку. Однако, когда императрица чувствовала себя нездоровою, она часто завтракала и обедала у себя с Алексеем Николаевичем. Около двух часов мы выходили опять и до четырех часов гуляли или играли. Император сильно страдал от недостатка физических упражнений. Полковник Кобылинский, которому он жаловался на это, распорядился доставить березовые бревна, купил пилы и топоры, и мы могли приготовлять дрова, в которых была надобность для кухни и для печей. Это было одним из больших наших развлечений на свежем воздухе во время нашего пребывания в заключении в Тобольске, и великие княжны также пристрастились к этому новому спорту. После чая занятия возобновлялись и оканчивались в шесть часов. Обед был часом позже, после чего шли пить кофе наверх, в большую залу. Мы все приглашались провести время с императорской семьей, и вскоре это вошло в привычку для многих из нас. Устраивали игры и старались найти развлечения, чтобы разнообразить монотонность нашего пребывания в заключении. С наступлением сильных холодов большая зала стала необитаемой, и мы находили убежище в соседней комнате, служившей салоном Ее Величества, — единственной комфортабельно обставленной комнате в доме. Император часто читал вслух, в то время как великие княжны шили или играли с нами. Императрица играла обыкновенно одну или две партии в безик с генералом Татищевым и затем, в свою очередь, принималась за работу или лежала на своей кушетке. В такой мирной семейной обстановке мы проводили долгие зимние вечера, как будто потерянные в этой необъятной далекой Сибири. Одним из высших лишений во время пребывания нашего в заключении и в Тобольске было почти абсолютное отсутствие известий. Письма доходили до нас очень нерегулярно и с большими опозданиями. Что касается журналов, то мы были ограничены негодным местным листком, печатавшимся на оберточной бумаге, в котором были только старые телеграммы, за несколько дней, чаще всего измененные и сокращенные. Император, однако, с тоскою следил за событиями, происходившими в России. Он понимал, что страна стремилась к гибели. Один момент надежда к нему возвратилась, когда генерал Корнилов предложил Керенскому выступить на Петроград, чтобы положить конец агитации большевиков, которая становилась все более и более угрожающей. Его печаль была неизмерима, когда стало видно, что Временное правительство отстранило эту последнюю возможность спасения. Это было, как он и понимал, единственное средство избежать, быть может, угрожающей катастрофы. Я услышал тогда в первый раз, что император пожалел о своем отречении от престола. Он принял это решение в надежде, что лица, которые желали его удаления, могли быть способны успешно окончить войну и спасти Россию. Он опасался, чтобы его сопротивление не было причиною гражданской войны, в присутствии неприятеля, и он не желал, чтобы кровь даже одного русского была бы пролита из-за него. (…) Теперь император страдал, видя, что его отречение не принесло пользы и что, имея в виду только благо родины, он, в действительности, повредил ей своим уходом. Эта мысль должна была часто преследовать и стать для него впоследствии причиною больших нравственных страданий.