«… когда же я понял, что рано или поздно мои революционные братья убьют меня?..»
Дальше все страницы вырваны, и на лице священника проступает сомнение.
— Бискутер, у меня есть приятель священник.
— У вас все есть, шеф.
— Мы познакомились, когда он еще не был священником. Забавно, но, когда я перебираю в уме людей, которых я знаю или знал, оказывается, их всех можно поделить на две большие группы — красных и карманников. С первыми я подружился в юности, со вторыми меня свела профессия.
— А этот священник из каких будет?
— Из первых. Священником он стал поздно. Это был один из тех христиан-марксистов, которые становились либо все больше христианами и меньше марксистами, либо все больше марксистами и меньше христианами. Он пошел по первому пути, у него умерла жена от рака, и он стал священником.
— Горе нередко приводит на этот путь, шеф. Мой дядя был электриком, а после того как его жена умерла от дурной болезни, подался в монахи. Помню, мать как-то повела меня повидаться с ним. Он копался в земле и, когда услышал, что мать его окликает, поднял голову и с улыбкой посмотрел на нас. Какое лицо у него было, шеф! Никогда больше такого не видел — какое спокойствие, какой мир! Я, шеф, не верю ни в святых, ни в монахов, но во что-то, сам не знаю во что, все-таки верю. А вы?
— Меня в эти дела не втягивай, лучше в себе разберись, может, когда-нибудь поймешь, во что же ты веришь.
Бискутер отправился в кухню, бурча себе под нос что-то о конечной цели мироздания и способе приготовления риса с артишоками: шафран, красный перец, побольше артишоков, жареный лук — и ничего больше. Совсем не дорого, хотя для чего шеф откладывает деньги, непонятно. В один прекрасный день — раз, и готово, на закуску червям. А Карвальо между тем с улыбкой вспоминал своего давнего друга, пылкого христианина, который возглавлял марши протеста, считая, что вера защитит, а получал больше полицейских дубинок, чем все остальные демонстранты, вместе взятые. Его телефонный звонок раздался как-будто из небытия, из давно забытого прошлого. Карвальо даже с трудом вспомнил внешность друга, погребенную под тридцатью годами разлуки. Забытый голос в телефонной трубке и история, где смерть была связана с гражданской войной, подозрительная смерть старика, унесшего в могилу свои воспоминания.
— Есть конкретные детали, о которых я бы не хотел говорить по телефону. Я обращаюсь к тебе как к профессионалу. Ты сможешь приехать?
— Где это находится?
— Аламар, недалеко от Сьюдад-Реаль.
— Терпеть не могу Ла-Манчу.
— Ты не меняешься: готов пожертвовать дружбой ради красивой фразы.
Но он не собирался жертвовать дружбой. А может, речь шла не о дружбе, а о любопытстве. На какое-то время его привлекла мысль сменить обстановку — Барселону, стряпню Бискутера, свой дом в Вальвидрере, становящуюся с каждым разом все более трудной задачу выбирать на полках очередную книгу для растопки — и куда-нибудь уехать. Но когда позади остались четыреста километров, а впереди — триста, Карвальо начали одолевать сомнения. Впервые они закрались к нему в душу, когда он остановился перекусить в придорожном ресторанчике. Чего ради я ввязался в эту провинциальную историю? Денег на ней не заработаешь, вот что значит действовать под влиянием минуты. Оставшиеся триста километров мрачное настроение все более усиливалось и достигло крайней степени, когда он поставил машину на Пласа-Майор в Аламаре… Конечно, как на всякой уважающей себя Пласа-Майор, в Ла-Манче тоже были портики и все, что положено иметь типично кастильской площади, все, что отражало философию, при помощи которой Старая Кастилия защищала себя от выходцев из других районов страны, защищала прежде всего тем, что вторгалась туда первой. По крайней мере тут хоть сыр и барашек будут отменными. Но барашка не оказалось, а знаменитый ламанчский сыр был не домашним, а явно фабричного производства, будто сделан из картофельных очисток, благо урожай картофеля в этом году удался на славу. Священник приготовил ему скромный ужин, состоящий из тушеной свинины со свеклой и какой-то жалкой рыбешки.
— Мне готовит одна женщина из деревни, и, знаешь, неплохо. Впрочем, я неприхотлив.
— Ты относишься к людям, которые едят, чтобы жить, а не живут, чтобы есть.
— Ты прав.
— Я же тебя знаю.
В старости Викторино выглядит достойно, более достойно, чем я, размышлял Карвальо, разглядывая себя в зеркале, которое вместе с умывальником и тазом составляло всю обстановку предоставленной в его распоряжение ванной. Но это было уже позже, после того как Карвальо разделил с добрым Серданом простой ужин, правда, украшенный прекрасным ламанчским сыром, из тех, что крестьяне еще дарят священникам, чтобы сгладить свои душевные раны.