— Я не всегда ем так скромно, иногда хожу в монастырь, где готовят довольно хорошо.
— Ага, значит, товарища по героическим временам ты кормишь какой-то рыбешкой, а пируешь с монахинями.
— Каждому свое.
Гражданская война. Чем дальше читал Карвальо завещание или как там еще назвать записки Гонсало Сеспедеса, тем сильнее он чувствовал: нужно все время помнить — для многих испанцев гражданская война еще не кончилась. Она была жива на этих отредактированных страницах переделанных позже воспоминаний, и именно потому, что они были изменены, иногда ощущалось, что автор совсем иначе смотрит не только на события военных лет, но и на годы своей юности. Особенно это касалось тесной связи с Моцартами, которые были для него почти братьями, даже скорее братьями, чем товарищами; коллективный портрет этих людей, у которых не было ни имен, ни фамилий, был выписан почти идеалистически, хотя и с горьковатым привкусом. Гражданская война? Настоятельница удивилась, когда во время их первой встречи он задал ей этот вопрос. Не думаете ли вы, что гражданская война имеет отношение к этой истории? Но ведь воспоминания о ней — единственное, что осталось от этого человека, по-прежнему загадочного.
— Может быть, у него больше ничего не было.
Земных благ у него было немного, хотя те, кто привез его сюда, заплатили за его пребывание немалую сумму. Правда, сейчас от нее почти ничего не осталось — дон Гонсало себя не ограничивал.
А что сталось бы с ним после того, как все деньги были бы израсходованы и нового вклада не последовало?
Он бы остался здесь, не в наших правилах выгонять человека, если он не может платить. Хотя, конечно, принимая новых постояльцев, мы просим сделать некоторый денежный взнос — иначе наш дом для престарелых не смог бы существовать.
«После стольких лет отсутствия я смотрю на изменившуюся Испанию, и мне кажется, что этот народ страдает амнезией. Никто не хочет вспоминать гражданскую войну, одни — потому что совесть их нечиста из-за того, какими методами они ее выиграли и как распорядились своей властью; другие — потому что до сих пор страх побежденных у них в крови…»
Старик рассуждал довольно здраво.
— Вы можете пользоваться полной свободой в мужском отделении, но для того, чтобы попасть в женское, надо просить разрешения.
— А постояльцы двух отделений общались между собой?
— Редко, по праздникам, хотя запретить им общаться, когда они выходили за монастырскую ограду или шли в деревню, мы не могли. Но в отличие от других заведений подобного рода здесь не было никаких сплетен, может быть, потому, что женщины к нам поступают в довольно тяжелом состоянии.
— Более тяжелом, чем мужчины?
— В нашем уставе сказано, что в женское отделение принимаются только те, кто не может сам себя обслужить. Это не столько дом для престарелых, сколько приют для неизлечимых больных.
Преддверие кладбища, зал ожидания, где царит одиночество.
— Я не хочу торопить события, сеньора, но мне пятьдесят лет, и пора начинать думать о последних десяти годах жизни.
— Вам известно, сколько разных приютов для престарелых существует в Испании?
Настоятельница испытующе смотрит, нет ли не то что в словах, но и на лице Карвальо насмешки.
— У вас нет родных?
— Ни души.
— Эти приюты бывают разных категорий: от нищенских, для тех, у кого и угла своего нет, до привилегированных, с отдельными комнатами, отоплением, собственной прислугой и медсестрой.
— Вот в таком я бы и хотел очутиться на старости. А это очень дорого?
Священник беспокойно ерзает в кресле и бросает предостерегающие взгляды на Карвальо. Он вздыхает с облегчением, только когда настоятельница дает понять, что беседа окончена, и величественно удаляется, шурша нижними юбками.
— Ты хотел поговорить с ней наедине?
— Да нет, просто мне самому стало интересно. Тебе-то как священнику обеспечено на старости лет место в соответствующем приюте, а я как простой человек…
— Уже начал беспокоиться о старости?
— Она меня всегда беспокоила. Смерть — нет, а старость — беспокоила.
— Ты неисправимый материалист.
— Здешняя еда пахнет вкуснее, чем твоя.
Они входят в общую столовую, где для них все приготовлено с таким расчетом, что они успеют до обеденного часа монахинь.
Восхитительно пахнет тушеной вермишелью, и Карвальо втягивает запах, наслаждаясь им.
— Один запах чего стоит!
В поведении Карвальо было нечто, не вязавшееся с тем образом, который священник хранил в своей памяти, как будто Карвальо пристально изучает старого друга, сомневаясь в здравости поступков.