Прежде всего человек принимает ту или иную идеологию, поверив, что картина мира, нарисованная этой идеологией, соответствует правде. Тут важнее всего ее критическая часть. Если критика существующего положения вещей соответствует нашему критическому отношению к миру, мы проникаемся симпатией к этой идеологии и склонны, не вдумываясь, принимать ее положительную программу, нам кажется, что она прямо вытекает из правильной критики существующего положения вещей.
Но есть вещь и более тонкая. Человек принимает ту или иную идеологию, интуитивно угадывая ее нравственный тип, соответствующий его собственному нравственному типу, его собственным, до срока подавленным, стремлениям. Радостное угадывание ее нравственного типа ему оказывается достаточным. Оно освещает поэтическим светом и всю остальную идеологическую конструкцию, он ее принимает на веру.
Например, лозунг "уничтожить кулака как класс" может дойти до того или иного беднейшего крестьянина через слово: уничтожить. Это слово, оказывается, соответствует его нравственному типу, его тайным стремлениям, и оно освещает поэтическим светом весь лозунг и всю идеологию. Он чувствует, что дело пахнет жареным, и это вдохновляет его, ибо он понимает, что хозяин лозунга ответственность берет на себя. И наоборот, другой беднейший крестьянин, с другим достаточно сильным нравственным типом, не поймет и не примет этого лозунга и по меньшей мере постарается не принимать участия в уничтожении кулака.
Но существует еще один тип людей, которые всем сердцем и умом принимают данную идеологию, хотя их собственный нравственный тип не соответствует нравственному типу данной идеологии.
Такими были многие большевики периода борьбы с царизмом. Пока сила была на стороне старого строя, пока борьба велась с превосходящими силами врага и враг отнюдь не отличался рыцарством, они чувствовали себя борцами за справедливость и меньше всего думали о нравственном типе собственной идеологии.
Еще не осуществленная идеология в мечтах воплощала в себе всю полноту справедливости и свободы. И это было вполне искренне. Но вот большевики приходят к власти в стране, где огромное большинство населения не разделяет образа мыслей большевиков, хотя во многом разделяет критику старого общественного строя.
Когда большевики выступали против империалистических войн — это было почти всем понятно и почти для всех, особенно для солдат, уставших воевать, привлекательно. Поэтому за большевиками и пошли.
А теперь что оказалось? Оказалось, что вместо империалистической войны пришла гражданская. Так ведь не говорили им, что вместо одной войны будет другая. Говорили: долой войну! — и это было понятно, и за этим пошли. Если бы солдаты, которые пошли за этим лозунгом, знали, что за одной войной придет другая, навряд ли они пошли бы за большевиками. Впрочем, сами большевики об этом тоже не знали, как не знали, в сущности, ничего о той новой реальности, которая пришла на смену старой действительности, хотя все время с трагикомической важностью делали вид, что все идет, как предусмотрено.
Что же делать партии в сложной разноречивой обстановке? Найти компромиссный путь примирения со многими разноречивыми стремлениями или выполнять собственную давно намеченную программу? После некоторых колебаний и тактических уловок (сближение с эсерами, нэп) партия избирает наиболее естественный для себя путь, путь, прямо вытекающий из собственного понимания методов преобразования общества, то есть путь диктатуры. Надо заставить страну следовать своей программе, беспощадно уничтожая всех несогласных с ней.
И тут со всей очевидностью выявился нравственный тип идеологии, ее бесчеловечная сущность. Одно дело — в период борьбы за власть утверждать, что все нравственно, что служит делу пролетариата, другое дело — обрекать на смерть беззащитных людей, слишком редко похожих на плакатного буржуя и слишком часто похожих на самих себя, то есть на затравленных, ненавидящих и боящихся своих мучителей сограждан.
И тут обнаруживается, что революционеры-идеалисты, всем сердцем и умом принимавшие и принимающие данную идеологию, не подходят по своему личному нравственному типу для этих дел. Двойственность их сознания ужасна. С одной стороны, они верят, что диктатура должна быть беспощадной, с другой стороны — им страшно неприятно принимать участие в карательных акциях.
Эта двойственность сознания порождает нерешительность в действиях, что не остается незамеченным другими революционерами, менее склонными к рефлексии. Это именно те люди, которые примкнули к движению, интуитивно почувствовав соответствие собственного нравственного типа нравственному типу идеологии.