В полдесятого пришел заместитель начальника отдела, в штатском, как сказали, майор, и началось разбирательство. Вызывали из камеры поодиночке. Майор, сидя за столом, орал: "Сколько мне, негодяи, еще с вами возиться, отравляете жизнь и себе, и людям! Ты сколько не работаешь?! Ты почему пьешь?! Ты почему нассал на улице?!" И так далее.
В ответ провинившийся, стоя перед майором, мямлил что-то, у всех выходило так, что никто ни в чем не виноват. Решения принимались быстро: этому штраф 30 рублей* того на суд получать пятнадцать суток, того к следователю для начала уголовного дела. Одного только, обругав, отпустили.
Кто-то, я слышал, назвал начальнику мою фамилию. "Это я даже смотреть не буду", — ответил тот и ушел.
Народ постепенно начали выводить из камеры — кого в КПЗ в ожидании суда, кого к следователям. Часов в двенадцать я сказал лейтенанту, зашедшему за кем-то, что сижу с ночи и мне не объяснили, за что я задержан, почему привезли сюда и что со мной собираются делать.
— Не работаешь! — ответил тот.
— Пусть даже не работаю, это ведь не основание для задержания и привоза сюда, к вам-то я никакого отношения не имею.
— Имеешь! сказал лейтенант и захлопнул дверь.
Так прошло несколько часов. Меж тем ввели в камеру явно сумасшедшего, который непрерывно громко говорил какую-то бессмыслицу. Я вспомнил, как в 1965 году, сразу же после суда, провел в камере несколько часов с таким же вот сумасшедшим — и как мучительно это для меня было, казалось, что сам с ума сойду. И вот как я теперь притерпелся: я почти и не замечал этого человека, так, досаждал немного.
Меня перевели в соседнюю камеру, одного, потом привезли двух пьяных женщин и меня вернули в общую. У женщин этих тоже началась дискуссия о работе.
— Сука ты! — кричала одна. — Я какая-никакая, но я работаю, я пользу обществу приношу. А ты?
— Проститутка! — кричала другая, но не так уверенно.
— Скоро ли решится дело со мной? — обратился я к старшему лейтенанту, который переводил меня из камеры в камеру.
Тот, по виду армянин, ответил вежливо: "Подождите немного, вопрос решается", — и предложил мне, раз у меня есть деньги, кого-нибудь послать купить мне поесть.
— Послать можно, — сказал я, — но ведь вы, очевидно, обязаны накормить меня.
— Да нет, мы к вам никакого отношения не имеем, — ответил старший лейтенант.
Мне купили две бутылки кефира и булочки. Я попросил также вернуть очки — и тут же их вернули. Вообще со мной делались все любезнее.
Выпив бутылку кефира, я в одиночестве разгуливал по камере: сумасшедшего отпустили, чтобы не возиться с ним. Глядя на закиданные бетоном коричневые стены, я снова чувствовал себя зэком.
В дежурку меж тем ввели нового задержанного. Размазывая кровь по лицу, он заплетающимся языком предлагал старшему лейтенанту забрать себе двадцать рублей, а ему оставить только деньги на троллейбус, чтобы он мог доехать к горячо любимым им детям У него было два портфеля. Раскрыли один — в нем оказалась только дамская сумка. Начали открывать второй, но что в нем было, я так и не узнал: в дежурку вошли двое молодых людей в штатском, меня сразу же вывели из камеры, а владельца портфелей и сумок втолкнули на мое место.
Молодые люди поздоровались со мной — любезно, но сдержанно, забрали мои вещи, я расписался за купленные продукты. Во дворе ждала зеленая машина, похожая на армейский "джип", без каких-либо милицейских знаков на ней, но с милиционером за рулем. Мы снова проехали через центр, мимо зданий УВД и УКГБ и выехали на шоссе, ведущее в Москву. Было четыре часа дня, 21 февраля, суббота.
— Вы знаете, куда мы едем? — спросил молодой человек на переднем сиденье.
— Нет, сказал я, я не спрашиваю обычно, куда меня везут, так как мне все равно не отвечают.
— Мы едем в Боровск.
— Зачем же? спросил я.
— Вот мы приедем, там об этом с вами будет разговор, ответил тот, подтвердив тем самым еще раз, что ничего не нужно спрашивать.
Старший лейтенант, дежурный Боровского райотдела милиции, встретил нас широкой улыбкой.
— Мы знакомы, мы знакомы, говорил он моим штатским спутникам. И с вами мы, кажется, знакомы, обратился он ко мне, улыбаясь.
Ввели меня в коридорчик за комнатой дежурного, сюда выходили двери КПЗ и слышны были веселые голоса и смех заключенных. Старшина из коридора ободряюще кричал: "Скоро будет чай, ребята!" Все носило довольно патриархальный характер, и я подумал, что среди этих "ребят" мне будет лучше отбывать пятнадцать суток, чем в Калуге.