— А — бюрократ?
— На это есть свое: "волокитчик", "супостат", "коваристый", "сутяга"…
— Соседей будить неудобно, про "ноль-два" она лапшу на уши вешает, — заметил Костенко. — Дура баба, сейчас ее внучку где-то топят или жгут, а она — вишь ты, а?
Глинский приник к двери.
— Бабулька, я из милиции, майор Глинский, позвони по "ноль-два", тебе подтвердят… Мы чего к тебе просимся-то, бабуль? Мы боимся — не было б с Людкой беды…
Старуха позвонила в милицию, было слышно, как она переспрашивала из дальней комнаты: "Глинский?! Как, Габинский?! Тьфу, православных у вас нет, что ль?! Все с подковыкой, ни черта не разберешь… Так открывать ему?! Я трубочку не ложу, я при вас открою, если замолчу, значит, извели меня, на вашей совести буду…"
Старуха цепочку сняла, потребовала документ, Глинский протянул ей удостоверение, она долго шептала звание опер-дежурного и фамилию, потом наконец впустила в квартиру.
Маленькая двухкомнатная "хрущевка" была обставлена антикварной мебелью (правда, красное дерево соседствовало с карельской березой и орехом), на кухне стояла западногерманская ультразвуковая плитка — положи в духовку мясо на минуту — вот тебе и готовый ромштекс, там же, на кухне, стоял диковинный приемник; неплохо секретарша живет.
— Бабушка, я за Люду волнуюсь, — сказал Костенко.
— Бабушка преставилась, царство ей небесное… Я — прабабушка ейная… Так и я за ее волнуюсь, за стерьву…
— Она когда уехала?
— Да часов в восемь… Сбежала вниз, потом вернулась, вроде бы краски эти самые взять, чтоб морду загорелой делать…
— Вы в окошко не видели, ее такси ждало?
— Она на их не ездит! Ее сюда то черные иностранцы привозят, то коричневые, меня запрет в чулане, — старуха кивнула на внутренний шкаф, — и чтобы носу не казала… А если чихнешь или там храпанешь с духоты, то назавтра так отлупит, что и жить не хочется…
— Так какая ж машина ее ждала? — рассеянно поинтересовался Костенко. — Наша или та, на какой коричневые ездят?
— Не, не наша, — бабка покачала головой, — цвет уж больно бесстыжий.
— Это как? — не понял Костенко и достал из кармана шоколадку. — Вот вам подарок, бабулечка.
— А это чего?
— Шоколад, — сказал Глинский; его всегда раздражала манера Костенко вести разговоры со свидетелями, хотя он понимал, что именно такой неторопливый, но скачущий разговор (внешне скачущий) — Костенко через каждую фразу умеет тащить свое, аккуратно и ненавязчиво, понимая, что страх перед должностным лицом, даже если оно не в форме, но с красной ксивой, — непременная константа советского человека — должен создать атмосферу располагающей постепенности, никакого форсажа, тем более наступательного…
— Вроде конфекты, что ль? — спросила бабуля, разворачивая шоколадку; она отломила малюсенький кусочек, положила его под язык. Так тетя Феня пила чай вприкуску, вспомнил Костенко, только вместо шоколада были подушечки; сейчас днем с огнем не найдешь, все скупают на самогон…
— Да, — ответил Костенко, — вроде сливочных конфет, очень полезно для сердца… Бабуль, а где Людина записная книжка?
— На столе, — ответила старушка. — Возле телефона.
— Не позволите взглянуть?
— Вы ж при чине… Глядите… Я власти покорная… Только башмаки снимите, она за ковер боится…
Ни на столе возле телефона, ни в столе записной книжки не было.
— А косметичку она где держала? — поинтересовался Костенко. — В ванной?
— Там у нее всякие мыла, что пену дают и сосной воняют… Я-то в баню хожу, она меня не пущает, говорит, что…
Глинский настойчиво поинтересовался:
— Что она говорит?
Костенко укоризненно глянул на него, спросил:
— Как шоколадка, бабулечка?
— Страсть как скусная… Я уж ее приберегу…
— Пенсию вам сколько платят?
— Пятьдесят шесть… Спасибо родной партии и правительству… Раньше-то я сорок получала, ну а сейчас как сыр в масле катаюсь, и сметанки можно взять, и сливочек, яички теперь не битые беру… В капитализьме мрут старики с голоду, а мы старость чтим…
— Так вот о красках Людиных, — аккуратно повторил Костенко, — она их на столе держала?
— Нет, на трюме… Чтоб всю себя разглядывать… Особливо когда елочные украшения клеила…
— Какие еще елочные украшения? — не очень-то сдерживая раздражение, спросил Глинский…
— А это когда на лице разного цвета блесточки сияют… На лбу синяя, на щеке желтая, теперь так полагается, вроде закон вышел в защиту женщин, чтоб красоте были прилежны…