— Ай–я-я!!! – завопил тот благим матом, вцепляясь левой рукой в вывернутую кисть правой.
Кеша обернулся с удивленным лицом, покачал укоризненно головой и снова свалил Толика на пол, но на этот раз ногой – точным ударом в солнечное сплетение.
Теперь симуляция была исключена.
— Напрасно ты это сделал, – уныло заметил Хар, стоявший рядом и не знавший, то ли опуститься на четвереньки, то ли сбросить с себя опостылевший собачий образ. – Он теперь не скажет.
— Скажет! – заверил Кеша.
— Не скажу, ублюдок! – прохрипел снизу Ребров. Он катался по полу, скрюченный и жалкий.
Кеша достал из клапана сигма–скальпель, навел на висок хозяина красненькую точечку инфраприцела. Ему надоело возиться с этим предателем и подонком, надо было его кончать, эх, если бы Хар не совался со своими дурацкими советами – стоит только сдавить в ладони рукоять. И все! Сигма–скальпель и впрямь оружие запрещенное, недозволенное, зато очень надежное и очень действенное. И Толик не будет мучиться, ведь и он когда‑то был человеком, был приятелем Ивана, десантником–космоспецназовцем… нет, его надо было утопить в нужнике, как в добрые времена поступали с предателями, на худой конец, повесить на осине как новоявленного иуду. Кеша готов был сам завыть по–собачьи – сколько сейчас по всей Руси таких иуд, работающих на какие‑то непонятные «параллельные структуры», одному дьяволу, их покровителю, известно! Всех не перетопишь и не перевешаешь!
— Вы все сдохните! – снова прохрипел Толик. Он был бледен и страшен.
— Авось, не все, – заверил его Кеша.
— Ну уж ты‑то – точно! – с неожиданным злорадством добавил хозяин. – И твоя двуногая собака!
Кеша наотмашь, без всяких прицелов полоснул прямо по мясистому уху Толика Реброва. Ухо отскочило, шмякнулось на пол, из‑под прижатой к голове руки потекла кровь.
— Ну так кто из нас сдохнет?!
Кеша сунулся было в кресло–шар. Но оно не приняло его, ощетинилось колючими, невидимыми разрядами, оттолкнуло.
— Что надо сделать? – быстро спросил Кеша.
— Что хочешь, то и делай! – зарычал Ребров. – Тебя скоро прикончат! Сюда уже идут наши, понял, сволочь?!
— Раньше, чем они придут, я тебя на куски раскрою, в лапшу порежу! Говори, что делать!
Невидимый луч срезал с руки хозяина большой палец. Кеша зажмурил глаза, нет, правильно, что эту дрянь запретили, правильно! Он готов был выбросить скальпель, отпихнуть его от себя словно скользкую мерзкую змею… но не мог, он обязан был выполнить задание:
Иван так и сказал, мол, сдохни, Кеша, но сделай, не для меня, для тех, кто спит и ни хрена не видит, для них, их миллионы, миллиарды! Сделай, Кеша!!!
Рука отвалилась по кисть. Толик завизжал по–звериному, жутко и пронзительно.
— Говори!
— Я сам… я сам. Только не надо, только не надо… – бессвязно лопоча, Ребров подполз к креслу. Оно тут же подхватило его, развернувшись, превратившись из шара в то же самое лиловое кресло на лапках. Левая рука хозяина этого чуда утонула в сидении. Но тут же вынырнула с черным тускло–бархатистым кубиком в толстых пальцах.
— Бери!
— Что это? – не понял Кеша.
— Бери! – потребовал из‑за плеча Хар.
— Ладно! – Кеша сжал кубик в ладони, и его словно холодом окатило с ног до головы. Это был непростой кубик. – Что с ним надо делать, говори живо!
Ребров замотал головой, он еле сдерживал себя от боли. Но он очень хотел жить. И ему надо было спасти себя именно сейчас, именно в эту секунду, в эту минуту. Глаза его, до того пропитанные тягучей слизью высокомерия и презрения, теперь молили о пощаде.
— Ты все сам узнаешь! И тебя не убьют, не бойся! Но и ты меня не трогай, я прошу тебя, не трога–а-ай, я еще не жил, я только начал, я уйду совсем, им не нужны слабые, они стирают память и отпускают, человек ничего не помнит, я умолю их, я уйду, ты уже достаточно наказал меня, пусть я подлец, пусть я сука последняя, но я искупил, то есть, ты меня… только не убивай!
Кеша переглянулся с Харом.
— Сейчас сюда войдут другие, – спокойно сказал Хар.
Кеша улыбнулся.
— Ладно, Толик, живи. Я не убью тебя…
Он явно хотел что‑то добавить. Но не успел.
— Нет, ты убьешь его! – прогремел скрипучий голос, усиленный невидимым динамиком.
Кеша остолбенело отвисшей челюстью.
Это был голос собрата по гиргейской каторге, отпрыска императорской фамилии карлика Цая ван Дау. Но звучал он не из‑под сводов, не из‑за двери, звучал он у Иннокентия Булыгина в голове. И никто кроме него этого голоса не слышал.