— Может, слышал, может, нет. Не знаю. Мало ли чего происходит в наших краях.
— А говорил, что без околичностей?
— Какое дело меня не касается, господин хороший, так оно мне без надобности, — пожал плечами Кондратьев.
— Хорошо. — Михаил достал из кармана портрет, нарисованный на бумаге, протянул Фадейке, тот внимательно посмотрел, поначалу положил на стол, потом вновь поднес к глазам, прищурив их, словно силился вспомнить.
— Постой-ка, вроде Гришка?
— Гришка? Откуда знаешь?
— Так за чаркой, как водится, и познакомились, — Фадейка вскинул вверх брови, удивленным взглядом впился в лицо Михаила, словно внезапно озарило. — Так это его?
— Да.
— Вот дела, — присвистнул Фадейка, — он же к себе в деревню собирался. Подкопил, говорил, деньжат то ль на коровенку, то ль на лошадь, а может, и на избу, я уж не припомню. Пора, говорил, домой. Надоел город, душа в деревню рвется. Жалко его, вроде бы не дрянь человек был.
— Когда он собирался возвращаться?
— По весне, как раз к севу. Соскучились, говорил, руки по земле.
— Может, и фамилию его припомнишь?
— Постой-ка… — Фадейка повернул в сторону голову, зашевелил губами, что-то беззвучно произнося, пальцами поскреб щетину. — Говорил же он, говорил, ей-богу, говорил. У нас, говорил, в роду… в их роду… да, то ли Евсеев, то ли Еремеев. У нас в роду младшие всегда в город подавались. Точно, Еремеев, — от радости он даже ударил себя по ногам.
— Значит, Григорий Еремеев..
— Точно, — задержанный засмеялся и вновь ударил себя по ногам, — Гришка Еремеев.
— Не путаешь.
— Чего мне путать? Все одно дознаетесь. А мне скрывать нечего, душегубство не по моей части.
— О смерти его ничего не знал?
— Да что вы, господин хороший, от вас впервые услышал.
— Не говорил ли он, откуда приехал?
— Помню, из Гдовского уезда, деревня еще с таким названием, словно… Вот, из деревни Молва, Молва, — повторил он, — так мы тогда посмеялись, что запоминать просто, прибавь к молве «сам» — и получится Самолва. Оттуда он, точно, из тех мест.
— Так сразу его и запомнил?
— Хорошего человека не забудешь.
Михаил задумался и с хитринкой спросил:
— Не слышал, кто мог пойти на злодеяние?
— Господин хороший, мне дел своих хватало, совать нос в чужие недосуг. Можно без своего остаться, так что мне такой интерес без особой надобности.
— Сказать боле ничего не можешь?
— Вы б, господин хороший, у Васьки узнали прежде, чем меня тревожить.
— У Васьки?
— Точно так. Они земляки, из одной деревни приехали. Может, он что знает.
— Его фамилия?
— Истинный крест, — Фадейка перекрестился, — мне неведомо.
— Может, ты сам в этом деле завяз?
— Окстись, господин хороший, зачем мне?
— А не врешь? — твердо спросил Михаил, глядя в глаза Фадейке.
— Отсохни язык, — перекрестился быстрым движением Косой. — Да и что мне за надобность врать?
— Ой ли? — сощурил правый глаз помощник Путилина. — Так уж и не врешь?
— Сказано, не до вранья мне.
— Смотри, Фаддей, — и Жуков продолжил глядеть в лицо собеседнику, не моргая, — все ты сказал верно?
— Тьфу ты! Вот увязался! Сказал же, не знаю более, а что было, то вы ж слышали, господин хороший.
— Как говорится, доверяй, но проверяй. Говоришь, его звали Гришка Еремеев из деревни Самолва Гдовского уезда?
— Ваша правда.
— Второго звали Васькой.
— Истинная правда, — Фадейка перекрестился, — Васькой.
— Приехали они из одной деревни, говоришь?
Кондратьев посмотрел небесными глазами и выдавил «угу».
— Как выглядел Васька-то?
— Две ноги, две руки, голова с ушами.
— Не юродствуй.
— Роста небольшого, неприметный какой-то. Во, — обрадовался допрашиваемый, — если присмотреться, то ногу он приволакивал, а вот какую сказать не могу, за штофом не до хромоты было.
— Мог Васька Еремеева… того?
— Чужая душа потемки, а что там, — он вздохнул, — кто знает. Хотя Васькина рожа мне сразу не понравилась, эдакая с хитрецой, молчал больше. Сам в себе то бишь.
— Может, наговариваешь?
— На что мне! Нетто я зверь бесчувственный! — Фадейка даже руками замахал. — Мне без убивства дел хватало, сколько в наших краях купцов развелось да крестьян с открытой варежкой. А ты, господин хороший, найди душегуба. Больно Гришка добрый был.