…хозяева, возбужденные внезапными переменами в Софии, за обсуждением этих перемен будут долго наводить порядок в гостиной, шебуршиться на кухне и придут в спальню почти под утро. Разбирая кровать, Жора наткнется на мое распластанное по клавиатуре ноутбука бездыханное тело и замрет от вида столь нестандартной смерти животного, как остолбенел в свое время его сын от красоты своей жены. Реакция Шуры будет чисто женской — она омоет слезами мой труп, добавив последние капли в переполненную чашу своего эмоционального терпения. Достигнув, так сказать, эмоционального дна, велит опечаленному мужу:
— Пойди принеси большой кусок целлофана, который мы на дачу собирались отвезти. Завернем кота и завтра, вернее сегодня, по темноте вынесем.
— Куда?
— На помойку. Куда ж еще? Что ж поделать… Откуда пришел, туда и уйдет…
…и в тот самый миг я вернулся — воплощение древнего огненного божества человеческих фантазий, плывущее в тростниковой лодке по великой реке.
Узнать о моих приключениях собралась такая уйма отчетливо и не очень видимого народу, что места на теплом песочке и мягкой травке большого круглого оазиса хватило далеко не всем, некоторые нечеткие свисали гроздьями с пальм. Ближний круг составили Ленин, Леннон и Ганди, но только потому что друзья, никакой дискриминации у нас нет, всеобщее равенство.
Я рассказал, в каком обличье жил, в какой семье, утаив во избежание избыточных реакций кое-какие подробности. Сопоставление форм животного и человеческого сознания, представленное в художественной прозе, возбудило любопытство туманных братьев Александра и Вильгельма фон Гумбольдтов. Зоолог и филолог затеяли на пальме спор по поводу эволюции человека в кота, распалились, устроили мордобой, в результате были сброшены с дерева и под улюлюканье изгнаны с веча.
Остальные проекции, вкурив новое знание, пребывали в прострации. В реальность всех вернул смотревшийся огурцом Одиссей:
— Я стараниями Гомера чуть хряком не стал, кроме того, вам известно, жил в таком обличье аватаром на ферме в Канзасе, но чтоб писателем заделаться… Ни фига себе.
— Ваша грубость, Одиссей, меня расстраивает, — смахнула слезинку перламутровая Мэрилин Монро, проконтролировав в раскладном зеркальце состояние ресниц. — Скажите, Амон, какие же выводы вы сделали из своего вояжа?
— Да какие выводы… Люди как люди… Шатаются…
— Как медведи?
— Как пальмы. Из стороны в сторону.
— Что же им нужно для устойчивости?
— Две вещи. Первая — закон.
— Похоже, краснобай, вы времени зря не теряли, — привстав, заметил с ревнивыми интонациями в голосе Карл Маркс, тряся со второго ряда бородой над впередисидящими.
— Он, — я доброжелательно улыбнулся, проигнорировав естественную ревность исследователя к исследователю, — дает возможность законопослушным гражданам чувствовать себя защищенными, заставляет нарушителей трепетать от неотвратимости наказания и таким образом позволяет среднестатистическому человеку стать устойчивее самому в себе. Проще сказать — больше справедливости вокруг, больше мира внутри, и — отсутствие равного для всех закона увеличивает в массах раздражение и злобу.
— Всех порешу к свиньям собачьим! — Одиссей побагровел, выпрыгнул на середину, выхватил меч, но был усмирен Мэрилин, которая, вздымая белое воздушное платье, бросилась к нему и прижала к себе. Утирая розовым носовым платочком льющиеся геройские слезы и сопли, «любимая актриса мира» нежно приговаривала: «Все хорошо, дорогой, успокойтесь». Отважный царь Итаки, вздрагивая, бормотал: «Жалко. Всех жалко».