— Выпрямить ведь можно. Теперь чисто.
Жеребцы с места взяли ходко, потом перешли на рысь, а за поворотом скрылись, идя уже неспешным шагом.
— Если добрые они кони, — промолвил Степка задумчиво, — сами возвернутся на конюшню. А не возвернутся сами, выйдет, что мы лопухнулись, братцы: можно бы карету разобрать и каретникам частями спустить, а коней порознь продать цыганам.
— Не мелочись, Гнус, — хлопнул ею по плечу Ванька. — Спасибо тебе за помощь, но мы же взяли только покататься. Как я генералу и изъяснил.
Гнус хмыкнул и взял на плечо мешок. «Каин, сущий Каин, — помыслил, — за собой всегда последнее слово хочет оставить. За пожитками не гонится, цены деньгам не знает. Зато честолюбец похуже Камчатки, это его и погубит. «Ванька Каин'’ — звучит в самый раз: и угроза тут, и почтение. Подсказать Камчатке, чтобы Каином назвал. Однако фарт у паренька зверский — до поры до времени. Камчатка разумно поступает, что линяет, а я, мелкая сошка, подольше подле покручусь».
Весьма скоро пришлось Ваньке убедиться, что слава для вора вещь почетная, да только не пожиточная. Даже в Москве, в человеческом этом муравейнике, где людей всего живет, страшно подумать сколько — не менее двухсот тысяч! Смелая проделка, вторая, третья — и вот в тебя уже каждый уличный мальчишка пальцем тычет: «Гляньте, вон вор Ванька Каин пошел мостовую полировать!» Беспокоило Ваньку, что не задумался он, воровскую жизнь начиная, как от полиции себя предохранить. Уж одно то, что сыщиков московских, окромя одного-двух, в лицо не знает, может сыграть здесь с ним штуку пренеприятную.
Взятое у Филатьева добро Ванька ополовинил. Часть припрятал, а половину спустил барыге, найденному Камчаткой, — и хорошо, если за пятую часть настоящей цены. Пришлось отдельно отвалить и самому Камчатке — за то, что с барыгой свел. Потом Камчатка, как и грозился, исчез. Воровская компания, оставшаяся возле Ваньки — Гнус, Плачинда и Тишка — столь лихо принялась пропивать свои паи, что Ванька вынужден был задуматься о будущем шайки. Было совершен но очевидно, что кто-то должен взять на себя командование не только во время грабежей, когда Ванька верховодил по праву выдумщика, но и во всей остальной жизни. А жизнь, которой пришлось пробавляться, как вынуждены они были залечь на дно, Ваньке со дня на день нравилась все меньше.
Шайка зацепилась на малине у бабы Стешки, только Фроська, унося с собою, кроме барского платья, два рубля денег, вернулась к товаркам на фабрику. Рекой лилось зелено вино, тороватой хозяйкой поставляемое втридорога, две развеселые женки-прачки, коих Стешка приспособила штофы таскать, до того с ребятами сроднились, что хоть в шайку их бери как старых товарищей. Захаживали незнакомые воры (никому не затворено), присаживались к столу, рассказывали новости и байки, потом исчезали так же неожиданно, как и появлялись. Ванька, стряхивая временами пьяный дурман, задумывался о том, что вечно так продолжаться не может. Кончатся деньги — бабка даром кормить-поить не будет. Да и любой свежий человек, которому постояльцы ее так радовались, может оказаться сыщиком, а то и просто догадается подработать на знакомстве с ними, сдав их в Сыскной приказ. Радовались же каждому вновь пришедшему краснобаю они неспроста. Сложилось так, что, просидев в смрадной горнице вчетвером без малого не всю зиму, ребята надоели друг другу зверски. По-настоящему Ваньке потешно было в компании с опытным вором Гнусом, ведь от него многому можно было научиться, и с Тишкой, парнем грамотным, кладезем странноватых и тем забавных семинарских словечек и историй. Однако Гнус часто исчезал, проворачивая свои собственные делишки, а Тишка поразительно быстро спивался. Теперь он багровел лицом после первой чарки, после шорой еле ворочал языком, а после третьей ронял голову в блюдо с кислой капустой.
Бабка Стешка, давно заметив, что Ванька мается, косилась-косилась на него, а потом принялась утешать:
— Сколько той зимы, красавчик! Вон и святки прогуляли, месяц-другой — и бугры позеленеют, вот тогда и разгуляешься вовсю!
— Боюсь, хозяйка, если прогостим у тебя еще чуток, придется нам на зеленые бугры сквозь решетку поглядывать.
— Сколько раз тебе говорить? Наш-то благодетель Пров Никитич из моих рук твоими щедротами кормится, ни в жисть вас не сдаст.
— Есть в полиции господа и побольше твоего Прова Никитича. Живешь открыто, пускаешь к себе всякого, не в укор будь сказано…