Ванька посопел обиженно, потом сказал, подражая в рассудительности Камчатке:
— Удивляюсь я твоей политичности, дядя Петр. Третью неделю ты меня обхаживаешь, как старик молодку, в воровские свои сети заманиваешь. Да только не надо меня заманивать! Я сам давно все обдумал и решил. Хочу быть не мелким воришкой, а настоящим, уважаемым вором. Таким, как ты. И хочу, чтобы ты меня всему научил. За половину этой моей добычи. Так по-честному будет?
И наклонился над столом, разделяя каждую кучку еще на две части. Успел подумать, что, окажись Камчатка человеком бессовестным и бесчестным, тут бы ему, Ване-дуране, и конец бы пришел. Тюкнул бы его друг и учитель малым кистенем или иным каким карманным орудием по черепушке, а голи кабацкие за полушку закопали бы воришку-неудачника прямо на месте. Нет, упустил Камчатка мгновение, теперь все будет хорошо, по-Ванькиному.
— Легкая у тебя рука, Ванюша, и котелок на плечах твоих варит, — проговорил наконец Камчатка. — Поучу я тебя и воровскому ремеслу, и языку воровскому, и в воровском обществе правильному и безопасному обхождению. Только вот грабить тебя, ученика и компаньона своего будущего, не желаю.
Теперь Камчатка отодвинул все монеты к Ваньке, а в свою сторону — все филагьевские драгоценности.
— Я эфти цацки толкну барыге, и половину в деньгах тебе возверну. Так будет правильно. А два талера за приют и покровительство — славному вору московскому Хвосту!
И, выбрав пару золотых, швырнул через костер в сторону спящего старика. Тот, словно бы и не глядя, поймал сперва одну монету, спустил ее себе в рукав и той же рукою, у самой уже земли — вторую.
— Как рассветет, мы с тобой, Ванюша, разбежимся: я пойду в Данилов монастырь, там у меня барыга душу свою жадную спасает, а ты прогуляйся в Китай-город, просто погуляй, не тащи ничего, понял? Зайди в Панский ряд, купи себе одежки, как у купчика, не скупись, а для поповской однорядки, чтобы туда ее положить, купи себе сумку наплечную — вот как у меня, самая мода нынче! Как начнет смеркаться, ты должен постучать в ворота ко Стешке, вот так, — и Камчатка взял два камешка и постучал хитрым манером.
— А где эта Стешка? Девка она, что ли, твоя?
Спящий Хвост загоготал, а Камчатка усмехнулся и пояснил, что девкой Стопку разве что Хвост помнит, ибо пребывала она в девичестве не менее полусотни лет тому назад, а сейчас держит для воров малину, и рассказал, как найти ее халупу над Неглинной.
— Скажешь, что от меня. Встретимся ввечеру и тогда уж отпразднуем начало твоего ученичества, чем Бог пошлет. Тебе пошлет Бог — по летам твоим и за деньги твои — легкого ренского вина, мне, полетам моим и по вкусу моему, винца доброго церковного, кагору.
— Я и водку пью, дядя Петр, — обиделся Ванька.
— Так вот тебе первое наставление, — сурово заявил Камчатка. — Водка для вора — первый враг, похуже полиции. На отдыхе многие пьют, ты видел, но на дело надо идти только совсем трезвым. А в твоем мелком возрасте, так лучше не пить и пива…
— С пива меня тошнит, дядя Петр, — встрял Ванька.
— И вот тебе второе правило! — стукнул кулаком, пыль с земли подняв, Камчатка. Глаза его, впрочем, улыбались. — Старших не перебивать! И называть один одного следует не настоящими именами, а воровскими. Меня — Камчаткою, тебя… А к тебе, Ванька, я еще присмотрюсь и кликуху по натуре твоей придумаю. Здешней же водки, из-под Каменного моста, тебе пока лучше и в рот не брать. Народ туг суровый, душу и тело давно пропивший, им обычная горелая водка пресна кажется, так для них ее на дурмане и табаке настаивают.
В темном подмостном пространстве началось шевеление. Камчатка споро собрал вещички в сумку, Ванька, глядя на него, вернул монеты за пазуху.
— Не надо наших воровских людей дразнить своими пожитками, — наставительно заявил полностью, видать, вошедший в роль учителя Камчатка. — И не хвались взятым никогда. Потому как опасно лихого человека в соблазн вводить. Затрещину тебе дать, чтобы запомнил, или и так не забудешь?
Ванька слонялся в Китай-городе у Панского ряда, дожидаясь, чтобы лавки отворились, когда случилось с ним то, что никогда больше в жизни не приключалось, то, о чем ему потом всю жизнь было стыдно вспоминать. Столкнулся он нос к носу со здоровенным лакеем Филатьева, Митькой, — и, вместо того чтобы бежать со всех ног, опешил, оцепенел и позволил этому тупому бугаю, лакею верному, холопу примерному, взять себя за шкирку и молча оттащить к хозяину во двор.
Как в страшном сне, увидел Ванька ворога, на которых еще проступали остатки его надписи, пощаженные мокрою тряпкою, осточертевший хозяйский двор, в котором Митька отнюдь его не выпустил, а важно буркнул набежавшей дворне: поймал-де вора-беглеца и чтобы сказали хозяину. Немного погодя явились четверо дюжих приказчиков, вытряхнули из Ваньки оставшиеся хозяйские деньги и содрали с него хозяйскую шапку и камзол. Филатьевтак и не показался, смотрел, небось, из окна верхнего жилья. Потом один из приказчиков привел кузнеца, дядю Сему с соседней улицы, и вся компания толпой отправилась на задний двор, где увидел Ванька прикованного к стене конюшни огромного, как ему показалось, медведя. Тут паренек во второй раз за сегодняшнее утро опешил: ему показалось, что Филатьев хочет его скормить медведю, как в житиях святых злочестивые цезари-язычники напускали на христиан диких зверей. Однако приказчики, притащив цепь, начали прикидывать, как бы приковать Ваньку так, чтобы медведь доставал до него и мог подрать немного, но не задрал вконец. Медведь следил за ними маленькими, почти человечьими глазками.