— Я должна была остаться, — упрямо повторила она.
— Вы не можете себя обвинять, — убеждал он. — Если бы вы не ушли, если бы ваше решение…
Он не нашел правильного слова — его не существовало в языке, никто его еще. не придумал, но он знал, что она поняла.
— Я должна была остаться, — повторила Магда. — Но… гордость, ревность, что вы с людьми делаете?
Ревность? Она подумала о Лайзе? Были к тому основания? Неважно. Или важно? Смилович написал письмо Лайзе, а не ей. Но ведь у него не было выбора. Уже не было. Значит, что-то произошло раньше? Что-то, вызвавшее ревность Магды?
Трудно понять женщин. Но физику, как ему казалось, Розенфельд понял правильно.
— Я прочитал ваши совместные работы. Вы подошли к границе новой теории! у которой нет названия. Но не пошли дальше. Если не сопоставить ваши выводы с работой Тиллоя, вряд ли кто-нибудь из коллег пришел бы к решению, которое нашли вы.
Она не отреагировала на его слова. Но слышала и поняла.
— Можно еще кофе? — спросила Магда.
— Или что-нибудь покрепче?
Сейчас ей это не повредило бы.
— Нет.
Розенфельд пошел к барной стойке. Он не хотел звать официанта. Магде нужно хотя бы минуту побыть одной. Что-то для себя решить. Вернулся он с большой чашкой черного кофе и заварным пирожным на блюдце.
Он был почти уверен, что за время его отсутствия она примет решение и, начав уже говорить, расскажет остальное. О том, как переплелись любовь и физика. Свобода выбора и мироздание. Память о прошлом и знание будущего.
А письмо Любомир все-таки написал Лайзе.
Магда пила кофе маленькими глотками, пирожное отодвинула. Розенфельд ждал.
Магда сняла сумочку, висевшую на спинке стула, достала пятидолларовую бумажку, положила на стол и поднялась.
— Мне пора, — сказала она. — Извините, что отняла у вас время.
Розенфельду тоже пришлось встать. Она не должна уйти сейчас. Она сама его позвала. Ей было что сказать, но она решила… Он ошибся? В чем?
— Смилович не мог сделать это сам, верно?
Если он ошибся, она уйдет. Если прав — останется.
Магда аккуратно поставила на место стул, перекинула сумочку через плечо и пошла к выходу. Она не хотела, чтобы он ее проводил. Не попрощалась. Только на секунду взгляды их встретились. Он не успел спросить, она не сочла нужным ответить.
— Хорошо, — сказал он, обращаясь к пустому стулу. — Я все равно расскажу вам, а вы, если я в чем-то ошибусь, поправьте меня.
Он был уверен, что Магда его слышит.
— Это физика, — говорил Розенфельд Сильвербергу, сидя в его кабинете, где было гораздо больше места, чем в клетушке эксперта. Розенфельд смог вытянуть ноги без риска порушить стопки книг под столом. — Чистая физика и чистая любовь. Вот что это такое.
Сильверберг разглядывал фотографии, сменявшие друг друга на экране компьютера: нужно было выбрать одну, упражнение на внимательность — в рамках курса усовершенствования, куда старший инспектор вынужден был ходить раз в неделю, считая это занятие бесполезным, нудным, никому, кроме начальства, не нужным, отнимавшим время и попросту бездарным. Но упражнения требовалось сделать и отправить результат электронной почтой на адрес руководителя курса — милой женщины по имени Аделия Клунт, о которой Розенфельд сказал: «Ей в ювенальной юстиции трудиться — цены бы не было». Слушал Сильверберг друга внимательно, поскольку иного стиля разговора Розенфельд не терпел, но, отключив память, занятую подсчетом нужных фотографий.
— Чистая любовь, — сказал он, отметив очередное лицо, принадлежавшее серийному убийце, отправленному за решетку полгода назад, — это все равно что сферический конь в вакууме, о котором ты любишь вспоминать, когда у тебя что-то не получается с конкретной экспертизой.
— Что? — споткнулся на слове Розенфельд, возмущенный не столько тем, что его перебили, сколько потому, что, ошибившись в выборе сравнения, по существу Сильверберг был прав, сам того не подозревая.
— Я хочу сказать… — Сильверберг отметил очередное лицо прежде, чем картинка успела смениться.
— Ты хочешь сказать, — перебил друга Розенфельд, — что любовь и физика — две вещи, мало друг с другом связанные. И я согласен. В нашем мире это так. Но послушай… Черт побери, Стив, я должен это сказать, даже если ты заткнешь уши. Смилович умер, потому что полюбил. И потому, что хотел любить всю жизнь. Возможно, так оно и было бы, но в неудачный день он и Магда прочитали статью физика из Германии… Ты будешь меня слушать или нет?
Сильверберг отметил последнюю фотографию (Нил Мортон, педофил, в прошлом году загремел на девять лет), отправил миссис Клунт составленный компьютером отчет, повернулся наконец к Розенфельду и сказал: