Профессор отступил на шаг.
— Самое печальное… — Он проговорил эти слова так тихо, что расслышать их было невозможно, и Розенфельд прочитал по губам. Не был уверен, что прочитал правильно. — Самое печальное, что все напрасно. Я старый дурак. Я думал… Надеялся… Глупо.
— Вы сделали это. — Розенфельд не повышал голоса, но в тишине коридора, где сейчас не было ни одного студента, голос прозвучал, как глас Божий, отражаясь — так ему показалось — от стен, оконных стекол и даже от потолка, ставшего неожиданно низким. — Вы это рассчитали, вы это сделали, и письмо Смиловича, когда вы о нем узнали, стало неприятным сюрпризом.
Профессор взял себя в руки.
— Доктор Розенфельд, — сказал он, демонстративно посмотрев на часы. — У меня лекция, простите.
В глаза Розенфельду он все-таки посмотрел. На долю секунды. Квант времени. Повернулся и пошел клифту. Шел сгорбившись, но с каждым шагом спина его выпрямлялась, а походка становилась уверенной: походка профессора, привыкшего к своей значимости, особости и обособленности.
Розенфельд спустился по лестнице.
Выйдя из здания и подставив лицо солнцу, он, не глядя, набрал номер.
Магда ответила сразу.
— Он признался, — сообщил Розенфельд.
— Ты не звонишь, — с упреком сказала Лайза. — Ты и раньше был необязательным.
Розенфельд не знал за собой такого недостатка, но память — штука странная и, прежде всего, избирательная. Он давно в этом убедился и научился не спорить, если у кого-то в памяти события сохранились не так или не в той последовательности, как у него.
— Мне нечего было тебе сказать, Лайза. Не было сглаза. Ничего не было. Просто… так получилось. Не повезло Любомиру. Это случается.
— Не нужно меня успокаивать! — воскликнула Лайза и, судя по звуку в трубке, что-то швырнула на пол. Или уронила. — Я точно знаю, что это она! Если бы ты хотел… Но тебе все равно! А мы были друзьями и даже…
Лайза захлебывалась словами, и Розенфельд с ужасом подумал, что сейчас она начнет вспоминать, как они целовались в парке, как однажды он привел ее к себе домой, когда родители уехали в Нью-Йорк, память ее придумает «факты», которых в его памяти не было, и при ее теперешнем настроении с Лайзы станется обвинить его в сексуальных домогательствах. Розенфельд живо представил газетные заголовки и успокоил себя тем, что он не голливудская звезда и до его приставаний много лет назад к школьной подруге никому нет дела.
— Лайза, — сказал он примирительно. — Уверяю тебя…
— Не нужно меня уверять. — Лайза неожиданно перешла с крика на шепот. — Лучше… — Она помолчала, ей было трудно выговорить то, что она хотела сказать. — Лучше пригласи меня в… к себе… Мне… Почему бы нам не встретиться, как…
— Непременно. — Розенфельд надеялся, что она не расслышала его вздоха. — Я позвоню, хорошо?
— Хорошо. — Вздох разочарования прозвучал громко и демонстративно.
— Зря потратил время? — участливо спросил Сильверберг, перекладывая на свою тарелку шницель с тарелки Розенфельда. — Я имею в виду твою навязчивую идею.
Розенфельд вяло ковырял вилкой в салате.
— Стареющий мужчина, — сказал он, глядя в тарелку. — Молодая женщина. Молодой соперник. Сюжет для бульварного романа.
— А! — воскликнул старший инспектор. — Ты все-таки посмотрел «Любить втроем»?
Розенфельд попытался вспомнить, о каком фильме толкует Сильверберг, не вспомнил и сказал:
— Да. Только все было не так.
— Конечно, — согласился Сильверберг, доедая бифштекс. — Иначе и драйва не было бы.
— Он очень хороший математик, — продолжал Розенфельд. — И физик прекрасный.
— Ты о ком? — удивился Сильверберг. — А! Смилович? Да, не повезло бедняге.
Эпитафия была краткой, и Розенфельд не стал ничего добавлять.
— Ужасно знать, кто убийца, и не иметь никаких, даже косвенных, доказательств. Так… теории.
— Если нет доказательств, — назидательно произнес Сильверберг, — то знать ты ничего не можешь. Э-э… Ты о ком, собственно?