Корзухин разлепил веки, неизвестно зачем обвел глазами канцелярию и снова погрузился в полудремоту. Его не раздражало, что пошли вторые сутки дежурства, жрать только хотелось. Здесь не в пример покойнее, чем дома. Шестеро в двух комнатках смежных, обсосанной мебелью забитых, да еще сейчас, когда пацаны на каникулах — это тебе не шутка! А ночевать тут Корзухину нравилось куда больше: один в комнате, на стационарном топчане; можно закурить, не выходя из помещения и даже не вставая, если придет в голову такая блажь. Там, на Борщаговке, когда все укладываются на ночь, его место — на раскладушке, с ногами под обеденным столом, что обидно напоминает о следственной тюрьме, где насчет спанья в общем такое же дерьмо… ну, не намного хуже.
К тому же служебный телефон, ничейный. И деньги твои не жрет, как мобильная игрушка. Дома отчим, как пошел на пенсию, самолично следит, чтоб не звонил дружкам по стационарному, а если и позволит — так слова лишнего не скажи. Кто из домашних пробьется к телефону, так он, паскуда, карандашик достает, минуты записывает! А здесь, если повезет и попадешь на девчонку какую без определителя номера, можно и поразвлечься, когда не спится. Он вспомнил о Тоньке, с которой познакомился таким собственно способом, только это она случайно позвонила сюда, номером ошиблась… Хорошая девка, душевная, больше такой у него не будет. И как во второй раз повторил себе Корзухин, что вдругорядь такая хорошая девушка ему уже не достанется, вдруг понял он, что это не одни слова, что так оно и будет, и на душе у него стало муторно. Коли так, следовало удержать Тоньку при себе подольше, а с этим у Корзухина всегда были проблемы.
Вагончик трижды легко содрогнулся. Старшой поднимался по лесенке, один. Корзухин дернулся было, потом вспомнил, что отсиживает лишнее, и снова прилег.
— Не суетись, — махнул рукой старшой. Привычно уселся за стол, протянул пачку «Примы» Корзухину, вернул ее в карман. — Можешь идти. Выходишь по обычной схеме.
За малым полные трое суток дома, в лучшем случае у ящика, Корзухина не порадовали… Устроиться бы куда по совместительству, да только ему и с этим невезуха. И здесь не видать бы ему места, если б не Роман… Пойти учиться, что ли? Вон Роман после дембеля устроился же в эту, как ее, «Академию вневедомственной охраны», теперь диплом с водяными знаками имеет… Ну, не в академию — могут не принять, так на заочное или на курсы куда-нибудь. Чтобы посиживать, отучившись, за черным пустым столом, заказывать пиццу в офис — на себя и на секретутку, и чтобы ходовая часть у нее, как у Тоньки, а личико развратное такое, как у той, что по ящику про музыкантов базарит…
— Опять кемаришь, Корзухин. А я сейчас водил новенького по охраняемому объекту, так Витюню вспомнил. Что лежит там, за забором, а мы с тобою жизнью наслаждаемся.
Корзухина, когда вспоминает он Витюню, едва слеза не прошибает. Витюня погиб, обеспечивая их безопасность. Ровно в условленное, до секунды выверенное время, он вырубил ток во всем квартале, но сам не уберегся. Витюня погиб, как герой, и Корзухину теперь саднило, что так и не успел он отдать Витюне занятую два месяца тому назад в веселый час двадцатку, и почти забылось, что и не собирался ее отдавать. Однако сказанное сейчас командиром поразило Корзухина глубиной, которую он назвал бы философской, если бы уверен был, что правильно понимает это слово.
— Какая ж там сладость, командир? Денег взяли с гулькин нос, а в зону свободно можем угодить…
— Любая, знаешь ли, жизнь, хоть и в зоне, это наслаждение, это не то, что в сырой земле.
— Место как раз неплохое, компания приличная, — рассудительно промолвил Корзухин. Знает он, знает за собой этот грех: любит прикинуться умнее, чем представляется людям. Дескать, по-твоему, командир, Корзухин только и годен, что баранку крутить, так получи… — И если тело Витюнино в чужой могиле, то душа его, может быть, уже в раю.
Роман хмыкнул. Быстро взглянул на Корзухина и тут же снова поднял на него глаза — чужие сегодня, какие-то совсем холодные:
— А как насчет заповеди «Не воруй!»?
— Так ведь в Писании сказано, командир: «Не согрешишь — не покаешься, не покаешься — не спасешься». — И, чтобы окончательно уж добить ошеломленного старшого, добавил весомо: — Тут главное, чтобы в последний момент успеть покаяться, перед самой-то этой, с косой которая. Если Витюня успел, тогда ладушки.
И тут Корзухин вдруг реально представил себе — в первый раз за всю неделю, что после того скока тянется, — и так реально, в прозрении каком-то представил, как лежит там сейчас Витюня в холодной и мокрой земле, такой заводной: с утра стебался, всех подначивал, а Корзухин так даже и обиделся всерьез на него, на покойника-то. Тут, снаружи, солнышко уже пригревает, а там, внизу… Комок подкатил к горлу, и Корзухин вдруг выложил: