— Сделаем.
Вечером Жуков докладывал: Дмитрий Львович живет по старому расписанию: днем к Палкину, вечером в клуб. Но сегодня в руках нес портфель.
— Это интересно. Завтра пообедаю в ресторации Палкина и посмотрю на нашего подозреваемого.
Когда Хлестаков вошел в залу палкинской ресторации, Иван Дмитриевич уже занял удобное место — лицом ко входу. Он видел, как тот вальяжно прошествовал к столу. Вышколенный официант в белоснежной рубашке склонился перед постоянным посетителем, излучая радость. Потом, словно за спиною выросли крылья, прямо-таки полетел выполнять заказ.
К Путилину подскочил с полупоклоном Жуков, переодетый официантом, прошептал что-то на ухо. Иван Дмитриевич отмахнулся от него и продолжил трапезу.
Через полчаса Дмитрий Львович Хлестаков поднялся из-за стола, скользнул взглядом по залу. Начальнику сыска показалось, что глаза его недобро загорелись, случайно встретившись с путилинским взглядом. Взяв коричневый кожаный портфель, Хлестаков пошел по направлению к туалетной комнате. Иван Дмитриевич напрягся и показал глазами Жукову: смотри в оба.
Через пять минут подозреваемый возвратился за стол. Путилину показалось, что портфель стал как будто тоньше.
Остаток дня прошел по заведенному Дмитрием Львовичем распорядку: послеобеденный отдых, переодевание — и в клуб.
Иван же Дмитриевич, покинув ресторацию, осмотрел, куда выходят окна туалетной комнаты, где находятся двери, за коими открывается задний двор.
На следующий день, когда господин Хлестаков пришел обедать к Палкину. Иван Дмитриевич занял наблюдательный пост во внутреннем дворе ресторации. Через некоторое время из дверей черного хода вышел старичок в поношенном пиджаке с нечесаной бородой и в картузе. Путилин приказал его задержать.
— Приветствую вас, Дмитрий Львович, — с улыбкой произнес начальник сыскной полиции.
— Ась, — приложил ладонь к уху старичок. — Не слышу, мил человек, глуховат я.
— Может, не надо притворства? — спокойно сказал Иван Дмитриевич. — Я знаю, лицедействовать вы умеете не хуже иного артиста. Приоделись вы хорошо, но туфельки новые в портфель, видно, не вошли. Слишком они выделяются из вашего гардероба.
— Надо бы вчера уехать, — процедил Хлестаков, срывая бороду. — Да что говорить — скупой платит дважды.
— Давно хотел с вами познакомиться, — произнес Путилин, удобно устроившись за своим столом.
— Вот я перед вами. Могли бы в клубе встретиться, хотя… — Серые глаза буравили начальника сыска. — Вы же не поклонник азартных игр, как ваш покорный слуга, — Хлестаков приложил руку к сердцу и наклонил голову.
— Да, верно, как и то, что у меня другая игра — я ловлю таких, как вы.
Улыбка не сходила с лица Хлестакова.
— Не надо оскорблений, Иван Дмитриевич, вами не доказано, что я преступник.
— Ваше переодевание?
— Разве запрещен законом розыгрыш приятелей?
— Немалая сумма с собою?
— Запрещено? Могу сказать: для игры. Грешен, люблю, видите ли, в картишки поиграть.
— Вы знакомы с Сергеем Ивановичем?
— Я много знал людей с таким именем. Кто конкретно: поручик Кочетов, присяжный поверенный Иванов…
— Нет, меня интересует ваш тезка Хлестаков.
— Ах, этот! Встречались несколько раз, по-моему, в купеческом клубе да на Михайловской.
— У Александра Палыча?
— У него, родимого. Приятный человек Сергей Иваныч, да в армии приключилась с ним нехорошая история, в связи с чем он вынужден был выйти в отставку в чине, если не ошибаюсь, поручика. Он интересовал меня мало, только из-за фамилии. Оказалось, что мы не родственники.
— Вы у него бывали дома?
— Один-два раза, простой визит вежливости.
— А он у вас?
— Бывал, но у нас не было ни общих знакомых, ни совместных интересов, кроме игры, в которой каждый за себя.
— Понятно.
— У вас еще есть вопросы? Я, видите ли, спешу: дела…
— Вы собираетесь в ближайшие дни покидать Петербург?
— Нет, в мои планы это не входило.
— Тогда вы свободны.
— Спасибо. Я могу получить свои вещи?
На душе у Путилина было муторно. Хлестаков прав. Против него абсолютно ничего нет, кроме косвенных улик. Мог знать ограбленных, завитушки букв могут напоминать его почерк. Дома он не хранит ценности, только наличные безымянные деньги; грима и иных театральных принадлежностей уже нет. Может быть, найдется кусок веревки, от которой отрезана часть, но предусмотрительность данного человека не знает границ. Туфли — это крайность, а не небрежность. Его переодевание может означать попытку уехать из Петербурга хотя бы на время, а эго, в свою очередь, значит, что чувствует он в чем-то свою слабину. Но где? На поиски надобно время, а его, к сожалению, не хватает, хотя сие прискорбное обстоятельство может и сыграть на руку. Зная, что у сыска против него ничего нет, наш драгоценный успокоится. И тогда неизбежны ошибки, а я, как опытная ищейка, только этого и жду.