— Я-то не выдам, Оня, я хоть и сам попадусь, а друга не выдам, не таковская моя натура… А другие могут выдать… Серьга или Баклага, Аидка может тоже озлиться на меня и на тебя, как на моего близкого приятеля. Они теперь все злы на меня, что я там, у ростовщика, денег не нашел… А чем я виноват?.. Думал, денег уйма, и все думали, а стали шарить — и не нашли… Может быть, и запрятаны у него, только надо сыскать… Я вот по ночам и роюсь… по ночам… да веришь ли, дрожь пробирает, а вспомнишь…
— А что?
— Нечисто там…
— Что, грязь, что ли?..
— Какая грязь… Не слыхал разве толков-то про привидение, что по комнатам ходит?
— Привидение?! Ха-ха-ха! А ты и веришь?..
— Да как не верить, коли я ее своими глазами, вот так, как тебя, видел…
— Ее?..
— Да.
— Стало быть, женщина?..
— Женщина, совсем по облику женщина… И похожа на его дочку-то как раз… Просто решился я плюнуть на это дело и искать перестать… Бог с ними, с деньгами!.. Да добро бы я один видел ее, а то все соседи из окон видят, а потом, понятые тоже, говорят, видели… то есть они-то говорят: не видели, а только слышали, такой ужасный крик по всем залам вдруг прокатился, что они скорее драла…
Иван Трофимович взглянул на собеседника недобрыми и вместе с тем тревожными глазами.
— А ну, расскажи, какой же ты ее видел, с головой или без головы? — спросил фельдшер, вдруг меняя тон, потому что ему припомнилось одно, тоже очень странное, обстоятельство.
Он вспомнил, что Кириллыч в бреду спрашивал у дочери своей, где ее голова. Ведь он же не был там во время преступления, и из других слов его ясно, что он забыл даже о том, что продал дочь для этой штуки. Видно по всему, что он шлялся где-то вдалеке.
«Но тогда как же он мог узнать?.. Как он мог узнать?» — повторял себе вопрос фельдшер, соображая, что старик шел к живой дочери, на ее прежнее местожительство, когда его поймали во дворе. Он, видимо, хотел спасти ее?..
— Нет, она с головой, — перебил своим ответом его мысли Иван Трофимович. — Было это так. Влез я в дом, по обычаю, через слуховое окно по трубе и карнизам, влез и принялся за работу… Только это я начал шарить да нюхать, вдруг словно меня в бок что-то толкнуло. Гляжу — посреди залы, там, где на паркет падает пятном лунный свет из большого окна, стоит что-то белое… Смотрю: женщина подняла эдак руку, погрозила мне и словно растаяла, а потом как крикнет кто-то… У меня волосы дыбом… Я скорее по чердачной лестнице да в слуховое окно… Вот и теперь говорю, а самого мороз по коже дерет.
Онуфрий Иванович слушал его с улыбкой и, когда он кончил, только и сказал:
— Галлюцинация!..
Оба замолчали. И ван Трофимович наконец заговорил опять:
— Ну, то дело иное, а вот тут что… Послушай, Оня… Прими мой совет, дай ты ему своего лекарства. Иначе худо будет…
— Ну хорошо, там увидим, я подумаю, а только даром этого я делать не буду… Денег дай-ка мне!
— Да ты пойми, что тут наша общая польза…
— Моя польза только в деньгах, а больше я ничего не знаю… Дашь сейчас денег — так и быть, для тебя уж устрою…
— Да откуда у меня деньги-то… Все вы с меня тянете, а где мне достать…
— Ну, ты этого мне-то хоть не говори… С Аидкой вы по тысячам прокатываете, а кто помощь вам оказывает, ты жалеешь тому… Знаю я, ведь и кроме Пустоозерного переулка были у тебя дела… Припомни-ка, на какие такие предметы у меня лекарство брал? А?..
— Да это, конечно, Оня, ты не серчай… За деньгами я не постою, а только теперь-то у меня их нет почти, потому что я впутался в то пустоозерное дело да и проиграл на нем…
— Ну-ну! — почти повелительно уже произнес фельдшер.
Иван Трофимович со вздохом взялся за бумажник и отделил несколько кредиток, которые Онуфрий быстро и молча спрятал в карман.
— Так ты дашь ему молчанки?
— Ладно!
Приятели расстались.
Кириллыч замолчал
Не знаю, верны ли эти выводы, но я заметил, когда мне случалось наблюдать наших доморощенных преступников, что они очень резко, на мой взгляд, отличаются от всех прочих. Злодеев Запада можно назвать экзальтированными злодеями, образ преступности которых близко граничит с состоянием психоза. Хладнокровие, смелость, наглость и цинизм их есть только личина — правда, твердая и непроникаемая, как шкура бегемота, но все-таки личина, под которою скрывается очевидный психоз человека ненормального. Он виден и в движениях, и в блеске глаз, и даже в цвете кожи.
Но наши грабители и убийцы есть тип чрезвычайно любопытный. У них злодеяние быстро переходит в сорт ремесла совершается с таким же спокойствием, степенностью, с какими вообще русский человек относится ко всякому делу. Чудовищно, но некоторые из каторжников-рецидивистов с полно Я набожностью крестились, и на лицах их лежало тупое спокойствие, полное неосознание своей преступности.