И тут Лина вдруг вскочила, будто поднятая на гребень волны невыносимого страха, от которого хотелось кричать и мчаться опрометью, сломя голову, подальше – туда, где нет этих настойчивых рук, требовательных губ, твёрдого горячего языка. Где нет Макса. Растрёпанная, с пунцовыми щеками, она судорожно поправляла одежду и рвалась к двери: "Макс, я пойду, не провожай". Выскочив из дома, она побежала по тропинке к остановке, на ходу пытаясь попасть пуговицами в непослушные петли…
А вслед ей доносились вынимающие душу слова прекрасной песни Пинк Флойд:
…Would you touch me?
Hey you, would you help me to carry the stone?
Open your heart, I'm coming home…3
И только дома Лина вспомнила о цветах, оставшихся в вазе на письменном столе Макса.
***
Что-то случилось в тот вечер, необратимое и непоправимое. Или как раз удалось непоправимого избежать?.. Лина не могла об этом думать, её душили слёзы бессилия, слезы от невозможности что-то изменить. Приехав домой, она сразу закрылась в своей комнате и пролежала без сна до утра. Она думала, думала, думала о том, что произошло между нею и Максом. И о том, что не произошло. И о том, что могло произойти, если бы Макс был настойчивее, а она не поддалась приступу беспричинного ужаса, навалившегося вдруг, ни с того, ни с сего, и заставившего так позорно сбежать… Она закрывала глаза и снова чувствовала губы, язык, руки, обжигающие прикосновения, подавляющие её волю, заставляющие подчиниться и безраздельно отдать себя во власть этого человека. Мужчины. Её мужчины. Этой ночью Лина осознала главное: она встретилась со своим мужчиной, и с этим уже ничего не поделать. Это знание упрочилось в ней, сделало покорной судьбе. Если бы сейчас Макс оказался рядом, она не стала бы сопротивляться… Но рассвет рассеял уверенность, и к утру страх занял своё обычное место – место сурового неподкупного стража.
Макс позвонил через пару дней и зашёл к ней в лаборантскую, как будто ничего не произошло. Но – произошло, оба это знали. Макса тянуло к ней, как магнитом, с каждым днём всё больше. С Линой же творилось что-то странное, она сильно нервничала в присутствии Макса, её прорывало, как плотину, и она подтрунивала над ним, в своей обычной манере – так, как с приятелями из ансамбля. В их кругу было принято такое общение. Но Макс не из их круга. Лина будто забыла об этом и ехидничала сверх всякой меры. Повод находила любой, и даже без повода – просто посмеивалась над ним, над его юным возрастом, представляя себя взрослой, умудрённой опытом женщиной, которая играет, забавляется с мальчиком, как с глупым щенком. Она шутила, а глаза не смеялись, в их глубине, в зрачках полыхала тревога. Макса бесили её шуточки, но он изо всех сил сдерживался, просто замыкался. Когда терпеть не оставалось сил, сухо прощался и уходил. Лина останавливала его и, улыбаясь, просила простить за невинные шутки. Иногда она вдруг успокаивалась, становилась нежной и покладистой, льнула к нему, смотрела глазами полными обожания, и всё было почти так же, как раньше. Почти.
Лина погрузилась в странное состояние. Как будто внутри истончилась и разорвалась оболочка, защищавшая душу. Любое движение эмоций вызывало боль почти физическую, какую причиняет воспалённому зубному нерву поток холодного воздуха. Но сладость этой боли невозможно променять ни на что. Ни за какие богатства мира Лина не отдала бы чувство, что поселилось в ней и ворочалось, жило, как тёмный и сильный зверь, подстраивая под себя дыхание, сердечный ритм, токи крови – всё. С именем Макса она просыпалась, с ним засыпала глубокой ночью, когда уже совсем не оставалось сил думать о нём. И даже во сне внутри Лины непрестанно тлели раскалённые угли. При одной только мысли о Максе пламя взвивалось, ослепляя багровыми сполохами. Душа как будто медленно выгорала, растрачивая себя без остатка.
Лицо осунулось, глаза стали огромными, в них, пробиваясь сквозь малахитовую зелень, мерцали отблески пожара. Тело истаивало на глазах: юбки, раньше точно и крепко сидевшие на талии, стали обессилено сползать на бёдра, мягкая округлость плеч принимала форму ломаной линии. Макс только улыбался переменам и говорил: "Ну и хорошо: худенькие девушки самые страстные". От этих слов Лину бросало в жар, румянец мгновенно проступал на щеках, руки дрожали. Если бы прямо сейчас Макс позвал пойти за ним в огонь, в воду, в гибельный тайфун – шагнула бы без колебаний.