— Нет, я этого не знала. Это полезная информация.
Для Теда вдруг многое прояснилось.
«Все понятно, — сказал он себе. — Они попали сюда прямиком из какого-нибудь частного пансиона. Потому и выглядят, как на картинке журнала. Потому-то ни желаний нормальных, ни надписей на заборах у них и не было. Бедолаги. Иной пансион так вычищает человека от человеческой сущности, что он не знает, кто он и что ему с собой делать».
— Так твой отец умер? — прервала Линта его размышления. — Зачем родители умирают?
— Ну, как же — биологический организм не может жить вечно, — с некоторой раздраженностью заметил Тед — что у них там, в пансионе, вообще преподавали?
— Нет, не «почему» умирают, а «зачем»?
— Действительно, вопрос — «зачем», а не «почему»… — Этот странный разговор со странной девушкой незаметно подводил Теда к вопросам и ответам, которых он сторонился. — Не знаю… Может, чтобы дети заняли место родителей и наконец осознали, что такое ответственность, — ведь рассчитывать больше не на кого, а значит, пора взрослеть окончательно.
Именно ответственности и дисциплины Теду и недоставало. Отец прямо указывал ему на это:
— Отношения человека с самим собой — это безумный театр одолжений и снисхождений.
Теду к этому моменту было уже за тридцать, и он не мог воспринимать замечания родителя с благодарностью вводимого в жизнь отрока. Почти любое слово отца он воспринимал как необоснованную колкость.
— Конечно, — язвительно парировал Тед. — Я не живу, а одалживаю что-то у своей жизни. Или мира, цивилизации. Точнее не скажу — я же в этом, как ты знаешь лучше меня, совсем не разбираюсь…
— А ты разберись. Это несложно.
— Неужели?
— Тебе будет казаться, что сложно, но лишь до тех пор, пока для огня своего разума ты используешь сырые дрова.
— Чего?! Какие дрова, папа?!
— Понимаешь, разуму человека, так же как и его желудку, требуются «дрова». Для желудка эти дрова — еда. С этим легко. А вот дрова для разума — это уже сложнее. Чтобы наш мозг не утратил свои функции и не ужался до мозга животных, его необходимо поддерживать в тонусе. Для этих целей размышления — лучший тренажер. Лучшие дрова для нас — это размышления каждого конкретного человека о своей роли в мире, своем предназначении. А ты пользуешься сырыми дровами. Теми, что лежат поближе. Под рукой. А чтобы добраться до качественных дров, которые не чадят, а дают пламя, надо напрячься, потрудиться. К сожалению, пока у тебя есть компьютер, до этих дров тебе не добраться — он загораживает путь к дровяному сараю.
— И что?
— Да ничего. Тебе эти размышления не нужны, вот ты в этот сарай и не заходишь. Но поленья к тебе не придут. Ты должен будешь однажды пойти за ними сам. Все просто.
— Ну а в чем, в чем именно мои себе одолжения и снисхождения? — кипятился Тед, подбрасывая в костер своей злости дрова обиды.
— Тед, ты помнишь, почему мы с тобой больше не играем в шахматы?
Миллер-младший моментально окунулся в атмосферу огорчений своего детства — отчего-то с огорчениями он надолго не расставался. Он даже находил удовольствие в том, чтобы перебирать их время от времени в памяти. Конечно, он отлично помнил тот диалог с отцом.
— Пап, поиграем в шахматы? — как-то спросил дошкольник Тед, зайдя в гостиную с шахматной доской под мышкой.
— Нет, — с непонятной Теду жесткостью отозвался отец.
— Но почему? Я же уже научился играть.
— Играть научился, проигрывать — нет.
Это было правдой. В шахматах, как и во всех других играх, Миллер-старший не поддавался сыну, считая, что именно так тот быстрее освоит азы мастерства. Но неизменным итогом подобного подхода были слезы чрезмерно обидчивой детской натуры.
— Скажи, ты ведь до сих пор мой подход не принимаешь? — хитро щурился отец.
— Отчего же — принимаю… — склабился в фальшивой улыбке Тед. — Но в штыки.
— Сын, в этом мире что-то дается слишком легко, а что-то не дается и с титаническими усилиями. Если бы все рождалось лишь при выстраданном усилии, мир был бы более качественным. В реальности же он во многом слишком поверхностен и однообразен. Усилие значит качество в конце усилия. А если что-то дается без усилий? Нет усилия, нет и качества. Второе вытекает из первого. Оно — его брат-близнец. Просто это их родство не каждому очевидно. Не всякая каша — овсянка, и не для каждого овсянка — каша.
Что именно имел в виду отец под абракадаброй про кашу, Тед так и не смог понять. Но самую горькую досаду он испытывал не тогда, когда не мог понять слова отца, а когда не мог с ними согласиться. Больше всего его злило нежелание отца признать право своих соотечественников на «американскую мечту».
— Папа, право на сытую жизнь — разве не ради этого рождались и гибли тысячи поколений людей до нас?
— Конечно, все не должно сводиться исключительно к духовным составляющим жизни. Материальная сторона нужна для определенного уровня бытового комфорта, который и позволяет западному человеку заниматься духовным самосовершенствованием. Глубже чувствовать. Любить. И даже ненавидеть — не до мерзости пустым сердцем, а основательно, вдумчиво, взвешенно. А человек, живущий на улице, вряд ли будет думать о чем-то, кроме куска хлеба. И его остается только жалеть. Но над человеком, который стремится к тому, чтобы у него был золотой унитаз, следует только смеяться. В человеке, ищущем величия, величия нет. Оно может быть лишь в человеке, не думающем о нем. Не возражай, сынок. Глупо ожидать, что стремящиеся к золотому унитазу в той же степени стремятся и к золотому сердцу. Рассчитывать здесь на исключения — это все равно что после покраски волос вопрошать: «А остался ли у меня хоть один волос натурального цвета?»
— Иногда я не могу отделаться от ощущения, что ты презираешь собственную родину.
— Я, именно будучи критиком, люблю свою родину искреннее оголтелых патриотов, потому что знаю, за что люблю ее, кроме собственно того, что родился здесь. Любить родину — это не бить себя в грудь при каждом ее упоминании, а поднимать ее с колен при каждом падении. Не требовать, чтобы родина была твоим должником за избитую в синяки грудь, и не ждать, что она вообще будет знать и помнить тебя. Довелось мне как-то посетить одну из стран Латинской Америки через несколько лет после случившейся там революции, и мне стало обидно за то, что о погибших во время тех событий вспоминали лишь по памятным дням. Я им так и сказал: «Они умерли за ваше дело, но что-то их могилы вы нечасто посещаете». Так мне, глупому тогда еще человеку, разжевали, что да как: «А смысл? Их могилы — лишь одна из наших реликвий и используются по мере надобности. Каждый из нас понимает это и на ежедневные молитвы о себе со стороны соратников не рассчитывает. В противном случае это будет уже не борьба, а посиделки бабок на скамейке». Понимаешь, да? Нужно быть солдатом своей родины, а не ее оккупантом. Я хотел бы ошибаться, но я пришел к убеждению, что «патриоты» отчего-то недолюбливают своих соотечественников. Ревность? Или им кажется, что другие мешают им в достаточной мере проявлять свой «патриотизм», прихватывая руку, которой они норовят при каждом удобном случае шарахнуть себя в грудь? Любить, например, животных им почему-то ничто не мешает, а человек для них — чуть ли не враг, если он не такой, как они. Когда человек сочувствует животным, но не человеку — это абсурд. Это мы так однажды окажемся в ситуации, когда никто и ни к кому не сможет обратиться не то что за помощью, а даже за словом сочувствия. Это будет тотальный и беспощадный конец. Мы охотнее пустим к себе в дом и сердце нуждающееся животное, чем не менее нуждающегося человека. Почему?
— Наверное, потому что не ждем неблагодарности от животного.
— Нет. Все дело в банальной ответственности, которой мы сторонимся как чумы. Сделав добро, мы несем ответственность за того, кому его сделали. Вот эта будущая ответственность нас и останавливает. Она нас ужасает. Какая может быть ответственность за кошку? Дал пожрать, убрал лоток, почесал за ушком. Все — ощущаешь себе невероятным героем и благодетелем. А попробуй дать все, что нужно, другому человеку.