— Так придется дарить себя! — возмутился Тед.
— Придется. А мы на это не способны. Мы мним себя героями и благодетелями, хотя способны лишь на мелкие подвиги и благодеяния.
— Пап, ты красиво всегда говоришь и вроде толково.
— Вроде!
— Но как узнать в споре, на чьей стороне истина?
— Истина на стороне того, кто ее видит. Это же очевидно.
— Хм… Но, как правило, обе стороны считают, что видят ее. Ты, например, в любом споре правым считаешь себя. Но как проверить, кто прав?
— А проверить и нетрудно. Время-арбитр все покажет.
— Но ты-то не ждешь. Ты себя заранее победителем и всезнайкой объявляешь. Пап, если ты все знаешь и все предвидишь, то почему ты ничего не добился? Чего ты по большому счету достиг? Малооплачиваемая профессия. Съемное жилье. Брак распался. У тебя бывали в жизни шансы? Может, тебе их жизнь и не давала? Ничего никогда не сулила? Приходила с мешком шансов, когда тебя не было дома?
— Знаешь, иногда, даже будучи дома, дверь можно и не открыть. Я всегда ухватываюсь за шансы, которые дает жизнь. Но каждый раз оказывается, что это не мой шанс. Однако я отношусь к этому спокойно и просто говорю себе: «Что ж, этот элемент из жизни выпал, освободив место для другого. Каждый минус на нашем пути — это половинка будущего плюса».
— И что? Это тебе помогало?
— Нет, конечно.
— Вот видишь!
В моменты подобных признаний Тед подскакивал — настолько редко отец давал ему повод для пусть и небольшого, но триумфа над собой.
— Не заводись, — осаживал Миллер-старший. — Чужие шансы, упущенные или нереализованные, — еще не повод для злорадства. Для начала неплохо было бы понять природу чужих неудач. Понимаешь, я слишком часто сомневался, и это мешало мне двигаться вперед. Это были сомнения не из области моральных «правильно» и «неправильно», а из области «смогу ли я».
— Понимаю, — охотно отзывался Тед. — Мало кому такие сомненья незнакомы.
— И как быть?
Теду иногда казалось, что отец спрашивает у него совета, но только он открывал рот, как отец как ни в чем не бывало принимался поучать его дальше:
— Единого рецепта здесь нет — надеюсь, ты это понимаешь.
— Понимаю… — уже потухшим голосом бубнил сын, вновь погружаясь в отведенную ему роль неразумного теленка.
— Вот и хорошо, а то я уже устал «вправлять» тебе мозги. Донести до сведения человека его неправоту можно по-разному. Я, каюсь, иду путем окрика и оскорблений. — Отец задумывался и уже примирительно просил: — Сынок, слушай папу…
— И все будет хорошо?
— Все — нет. Но то, что у меня в жизни было больше поражений, чем побед, ничего не значит. Понимаешь? Ни-че-го-шень-ки! Зато я не уходил в себя, не замыкался в собственном мирке. Человеку нельзя давать замыкаться лишь на себе и вариться в собственном соку. В его душу и сердце надо беспрестанно стучаться.
— А что делать с человеком, который не хочет, чтобы к нему ломились? — обиженно бурчал Тед: под замкнутым на себе человеке Миллер-старший в первую очередь имел в виду, конечно же, сына.
— Стучаться к нему в два раза громче!
Да хоть в десять раз громче! Человек — не муравей. Ему нужно личное пространство размером со Вселенную. Это муравей без сородичей погибнет в течение пары дней. А человек с сородичами за этот же срок сойдет с ума. С таким отцом сойдешь с ума.
— Кстати, об уме. — Отец словно читал его мысли! — Ты — человек. Ты осознаешь это умом, но знаешь ли это душой? Человек, скатившийся к удовлетворению элементарных физиологических потребностей и примитивных радостей вроде мечты о новом «Мерседесе», для человечества потерян. Этот человек человечеству никогда ничего не даст. Чтобы иметь подобные устремления, не надо даже принадлежать к роду человеческому.
— Иметь ум — уже немало.
— Ум уму рознь, мой дорогой. У человека должен быть пытливый ум: он должен хозяина пытать, не позволять ему остановиться в своем развитии.
— Это точно. Раньше отклонением считался идиотизм, теперь — наличие ума.
— Вот! — радостно восклицал отец. — Уже совсем другой разговор. Думаешь, мне так уж нравится поучать? Никому из родителей не нравится читать нотации детям. Все мы хотим разговора на равных со своими детьми. Но он не всегда возможен. И это трагедия для родителей, поверь. А для человечества — еще большая.
— И при чем здесь человечество?
— А при том. Чем вы заняты? Чем заняты ваши умы? Лучшие умы человечества играют на бирже, а не ищут лекарство от бессмертия. Чем такие сыны могут порадовать человечество? А наши мысли? Мы давно уже нехристи в своих мыслях и делах. Но еще ходим в храмы — по инерции. Хотя Бога как нравственного ограничителя для нас давно уже не существует. В тебе есть хоть капля самокритики, сынок?
— Зачем это мне? — недоумевающе огрызался Тед. — Мне хватает твоей критики. Недоставало только, чтобы я сам себя унижал…
— Самокритика — отличная штука. Она не дает утрачивать объективной связи с реальностью. А самоедством заниматься я тебя и не призываю. Но ложечка самокритики, как и ложечка самопохвалы, уж точно не повредит. А то ты не только утратил связь с реальностью. Ты совершенно не думаешь о будущем. Меня вот оно страшит, а тебя — совсем не тревожит.
— Неправда, — отнекивался Тед. — Я думаю о будущем. И я люблю это будущее…
4
И вот оно наступило. Конечно, это было не то будущее, на которое рассчитывал Тед. О котором мечтал и которое искренне любил. У будущего особо циничное чувство юмора. Оно охотно обманывает надежды, которые питают в его отношении миллиарды людей. Миллиарды обманутых надежд! Такого обманщика, как будущее, еще поискать.
Впрочем, не человек ли творит будущее, а точнее — разрушает его и, как следствие, обманывает самого себя? Будущее — не какой-то временной феномен, который мы так любим выставлять козлом отпущения, когда нужно назначить виновных в наших разочарованиях. Будущее — плод коллективной деятельности человечества. Следовательно, если мы кому и можем предъявлять претензии, то не времени, а себе.
Наше общее будущее — результат индивидуальных усилий, мешающих друг другу реализоваться, сталкивающихся друг с другом в броуновском хаосе, а не поддерживающих и не подталкивающих друг друга к общей цели. У каждого цель своя — и их мириады. Поэтому так тяжело пробиться к своей цели нашим усилиям-частичкам. Они продираются сквозь прущую навстречу толпу противоборствующих усилий. Их относит течением. Наши цели умирают, так и не дождавшись нашего прихода. И будущее, преломленное нашими надеждами и желаниями до состояния миража, строит нам пририсованные нами же глазки, врет нам придуманными нами за него обещаниями, а потом насмехается над нашим отчаянием и нашей глупостью. Насмехается нами же вложенным ему в уста беспощадным, отвратительным смехом.
— Как думаешь, будущее наладится?
Тед и Линта сидели на валунах, небрежно рассыпанных чьей-то гигантской рукой на небольшом возвышении в полусотне ярдов от дома. В близлежащих кустах уныло цокала какая-то птаха. Этой грустной песней она встречала приход солнца и продолжала изливать в горестных трелях свою печаль до самых сумерек. Тоскливо на душе было не только у нее.
В этом мирке, сжатом между стенами отвесных скал, было тоскливо всем пленникам плато. Похожие, как братья-близнецы, дни стирали само понятие «будущего»: если оно и существовало, то именно в форме этих дней, болезненно тянущихся с восхода до заката по одному шаблону и уже готовых застыть вместе со своими пленниками в смоле однообразия.
— Я не думаю о будущем, — призналась Линта, и из ее голоса было ясно, что никакого интереса к будущему она не испытывает.
Тед почувствовал, как комок обиды режет ему кадык. В минуты уединения с Линтой его все чаще охватывало острейшее чувство одиночества. Он начинал панически бояться этих мгновений.