Этот ответ несколько озадачил Теда: следовало ли оставлять столь опасное оружие, как пистолет, в руках глуповатого подростка?
— Дай мне пистолет, — сказал он, протягивая к Нойджелу руку.
— Не дам, — тот накрыл ладонью область сердца: судя по всему, пистолет был спрятан во внутреннем кармане пиджака. — Это было бы крайне безответственно с моей стороны.
— Ты что, не доверяешь мне? — Тед почувствовал, что у него, похоже, не получится добиться своего, и это его разозлило. — Да я сплю с твоей сестрой!
— Это очень ответственно с твоей стороны, спасибо. Но отдать тебе пистолет было бы действием безответственным.
Тед был поражен серьезностью и убежденностью, с которыми подросток отказал ему в праве быть главным.
«Ну и семейка! Эдак они меня еще и пристрелят однажды!» — От этой мысли Тед поежился.
Он поднялся на ноги и бросил, стараясь как можно сильнее задеть оппонента:
— Ты смешон! Хотя, конечно, и не на свой собственный взгляд. Дай, говорю, пистолет!
Тед схватил Нойджела за левое плечо, пытаясь развернуть его к себе и за счет неожиданности и доминирующей позиции заставить его расстаться с оружием. Однако мальчишка оказался не робкого десятка. Он ловко вскочил на ноги и бесстрашно уперся своей выпяченной грудью в грудь изумленного Теда. Несколько секунд они отчаянно толкались, не решаясь пустить в ход кулаки. Какая-то неведомая сила заставила Теда отступить. Он резко обернулся: как он и ожидал, позади стояла Линта, ранее отказавшаяся спуститься к ужину.
«Я что, тоже теперь чувствую ее, как чувствуют друг друга члены этого бесовского клана? У меня и с остальными будет этот невидимый «контакт», эта непостижимая «связь»? Может, еще и мыслями с ними, не приведи Господь, обмениваться начну? Не иначе проделки дьявола!..»
За то мгновение, что эти мысли пронеслись в его сознании, Линта успокаивающе и ободряюще заулыбалась — во всяком случае, это выглядело именно как попытка успокоить и ободрить его своей улыбкой. Тед же остолбенел и задрожал. Он не понимал, что с ним: впервые в жизни он столкнулся с улыбкой, на которую хотелось ответить не улыбкой, а кирпичом.
«Это все, должно быть, моя боязнь семейной жизни. Я не готов к ней. Вернее, не создан для нее. Не приспособлен. Это нервы…»
На его лице проявилась робкая ответная улыбка, но тут же и угасла. Он всхлипнул и, поколебавшись секунду, бросился в дом.
Как и любого родителя, Миллера-старшего несколько беспокоило, что Тед не спешит с созданием семьи. Позже это беспокойство переросло в тревогу, которая в итоге уступила место обреченности.
Отец мог многое понять — нежелание учиться, нежелание совершенствоваться, нежелание ходить на выборы, нежелание видеть в нем пример для подражания. Но чтобы молодой, симпатичный и здоровый мужчина сознательно становился отшельником — с подобным он мириться не желал.
— Одиночество — не порок, папа.
— А всеобщее одиночество? — парировал отец: подобные доводы звучали убедительно для Теда, но не для Миллера-старшего.
На это Тед лишь болезненно морщился и угрюмо утыкался в компьютер. Отец с не менее мрачным видом созерцал потолок.
— Я не понимаю, — спустя несколько минут назойливой песней комара вновь звенел его голос. — Неужели одиночество так привлекательно?
— В одиночестве тоже есть свои преимущества… — отвечал Тед и, помолчав, добавлял: — Но их мало.
— Да, но… это уже эпидемия! Настоящая эпидемия одиночеств! Понимаешь, твоя жизнь — это даже не жизнь холостяка. Ты — отшельник. У холостяка хоть какое-то подобие личной жизни. У него хотя бы есть подружка, которую он то любит, то бросает.
— Вот-вот — то любит, то бросает… И кому нужна такая суета?
— Сердцу.
— Шутишь.
— Вовсе нет. Сердцу нужно томиться. Сердцу нужно скакать. Это держит его в тонусе.
— Прямо комплекс упражнений для сердца…
— Конечно. Есть упражнения для ума — чтобы ум был острым. А есть и для сердца — чтобы оно не забывало, в чем его предназначение.
— А в чем его предназначение? У ума, понятно, — думать. А у сердца?
— У сердца — чувствовать.
— Чув-ство-вать… — произносил Тед с выражением.
Ему нравилось, как звучит это слово. Но чувствовать самому не хотелось. Чувствовать — это работа. Это труд. Чувствовать Теду было лень.
— Сынок, может, тебе отказывают в этом… кхе-кхе… сексе?
— В сексе мне не отказывают. Отказывают в любви.
— Ты смотри-ка, а? В сексе ему не отказывают… Нет, дружок, девушка нужна совсем для другого. Не для «того самого». А чтобы дарить себя ей. Разве нет? Жаль, девушку не заведешь так же легко, как, скажем, собачку или кошку… Эх, ребята, вам же совсем наплевать на то, что останется после вас. Ни семей, ни детей. В Америке уже почти никто не рожает. Хотя бы долг перед обществом в вас должен говорить!
— Пап, никто никому ничего не должен.
— Правильно. Каждый себя от долга перед другими освободил. Каждый сам определяет для себя свой долг, его природу и меру.
— Ну и отлично.
— А кто тебя создал? Общество тебя создало. Если бы я отказался от своего долга, то не было бы и тебя. Если бы не мой отец — не было бы меня. Подумай об этом. Такое у меня упражнение для твоего мозга.
— А теперь никто никому ничего не должен. Теперь свобода, папа. Нет больше рабства долга.
Миллер-старший лишь разводил руками: приравнять ответственность к рабству — да, на такое был способен только разум нового поколения.
— Да не рабство это было, а нити общности. Только носить их было так же тяжело, как зимнюю одежду летом. Освободив себя от долга перед другими, человек оказался без поддержки других членов социума. Он оказался никому не нужен. Вот она, истинная природа принципа «никто никому ничего не должен», — власть одиночества. Никто… никому… не ин-те-ре-сен! Не ну-жен!
— Да, но женитьба — это все-таки не социальные нити. Это просто ритуал, чтобы получить объект вожделения в исключительную собственность.
— На первоначальном этапе — да. Но потом пойдут дети…
— То есть дети — это побочный продукт?
— Поначалу побочный продукт, но потом — смысл жизни. Так вот, пойдут дети, и долг тихой сапой войдет в твою жизнь.
— На долг это очень похоже.
— Конечно. Человек — существо по своей природе социальное. А природа всегда берет свое, даже если ей сопротивляешься.
— Ничего — я еще посопротивляюсь, — упорствовал Тед.
— Ей-богу, в споре монолог дается нам куда легче диалога… Ты юн, сын, как же ты юн! — с горечью восклицал отец. — А ведь тебе уже под сорок…
— Ну да — я юн душой и сердцем!
— К сожалению, еще и умом.
— Зря ты так, — поджимал губы Тед. — Я не один такой. Было бы за что меня винить…
Отец на несколько мгновений замолкал, чтобы дать сыну передышку, но долг человека, несущего ответственность за то самое общество, которое несло ответственность за него, заставлял его вновь открывать рот и наставлять на путь истинный своего отпрыска, который этого пути не ведал и не видел, а тем более — и не подозревал, что тем путем идти он должен с радостью и со все разгорающимся стремлением отдавать долги, такие доступные и благодарные.
— Каждый человек умнеет по-своему, а вот дуреет уже по общим лекалам, — доносилось до Теда, когда Миллер-старший заговаривал вновь. — И даже когда он мудр общей мудростью, он просто глуп вместе со всеми.
— А? Ты о чем? — Тед, погруженный в азарт морского боя, в котором он руководил взятием на абордаж пиратского фрегата, не только терял нить рассуждений, но и просто забывал, о чем, собственно, велся разговор.
— Каждый человек — раскузнец своего счастья, говорю, — устало отзывался отец.
— Пап! — не без раздражения восклицал Тед. — Я тебе уже сказал, что у меня с любовью того… не складывается… Что ж ты такой… такой… непонятливый!