Николай попросил рассказать поподробнее сына о случившимся, но тот не хотел больше вспоминать.
– Это мужское решение. Пусть оно станет тебе просто опытом. Важным и нужным. И поверь, в один день он пригодится. А я помогу тебе найти себя. Как мужчина мужчине помогу. Как друг другу. Как отец сыну.
Они опять обнялись, причем в этот раз Саша вновь бросился в объятия, как маленький мальчик. Это несколько успокаивало. Это было знаком того, что его решения и поступки были продиктованы юношеским максимализмом, взращенным на трагической ситуации.
Мария Карловна подошла сзади и обняла их, уже почти сухих.
– Больше ничего не бойся. Если что, батя рядом, – перед тем, как плыть назад, сказал отец, выразительно посмотрев на бледного сына. И пошел первым.
Их ждали горящие глаза на распаленных от разных чувств лицах. Бить Николай больше не стал. Просто в самых твердых мужицких выражениях попросил убраться с плота к чертям, которые отныне и вовеки им, выродкам, мать с отцом.
– Вы меня били. Нет! Вы мать свою били по ребрам, по животу, где сидели еще недавно. Там и Шурик сидел. Били, и если б вас не остановили, вы б убили. Убили и меня, и ее, – он пальцем указал на Марию Карловну.
Гриня усмехнулся, мол, если б мы били по-серьезному, вот тогда б… Но быстро поправился, взглянув на лица родителей, которые не понимали шуток сейчас.
– Ладно, сегодня не надо. Завтра стыковка. Завтра собирайте свои манатки и с машиной до дома, до хаты! – твердо скомандовал отец. И закрыл глаза, не желая видеть троих иродов.
– Я сказал вон отсюда!!! – взорвался Николай и хотел броситься на Гриню, старшего сына, которого ценил и любил всегда больше остальных, как раз за зрелость, ум, благородство. Мария Карловна остановила его, встав между двух огней.
– Вы стоите на плоту, который вам оплатили. Жрете еду, которую вам оплатили. Даже шмотки ваши – и то не ваши. Квартиры-машины-игрушки-поездки… Идите-поищите теперь тех, кто вам что-то оплатит за красивые бесстыжие глаза.
– Ты особо-то себе заслуг не приписывай, – вставил Гриня ядовитое перо в больную мозоль. – Мать на работе своей пашет и на твои удочки с сапогами. Так что… чья бы корова мычала.
Мария Карловна развернулась и засадила больную пощечину старшему.
– Никогда не думала, что ты такой дурак, Гриша, – сказала она и действительно по-новому взглянула на сына. Ему стало нехорошо от этого взгляда. Вечно первый, вечно старавшийся обойти других, отличник, пример для младших, лучший для нее – он только что разбил этот образ у себя внутри. Разбил и у нее.
Гриша замялся и попятился назад. Кузя заметил его смятение и все еще пытался хорохориться, но почувствовал, что бой проигран. Их оборона сломалась. Две большие колонны, о которых сломались три тонких прута.
Николай за долгое время впервые почувствовал себя вождем стаи, которая вымирала на глазах: ее путь зашел в тупик и по его вине в том числе. Когда вожак слаб, начинается хаос. Но сейчас Николай вновь нащупал свою силу, он наматывал ее на кулак, и тот становился стальным. Поэтому он будто знал, что делать и как действовать, чтоб вернуть мир в стаю. В его семью.
Он не стал отступать и сурово, в своих выражениях рассказал, как Саша подвергся насилию и как сломался в свои шестнадцать лет. Он не стал обличать себя и винил, в том числе и Марию Карловну, но досталось и братьям. Мальчик сломался и чуть было не лишил себя жизни, а эти хотели раздавить его еще больше.
Вася что-то промямлил про то, что не знал ситуации.
– А ты больше на диване валяйся со своими танчиками! – поставил его на место отец.
– Шура, мы его найдем. Мы его выловим. Я с него ножчиком кожу мелкой стружкой снимать стану. – Кузя слушал рассказ и с каждой минутой становился более пунцовым.
– Ты на себя посмотри, чудовище! – сказал отец. – Ты его чуть не убил только что. Братоубийца. Это для Бога еще хуже.
– Что ты заладил: убил-не убил, – начал отход Кузя, кривя лицо от чувства вины, наступившего поздновато, – ну бывает. Ну перебрали. Перегнули. Синяками б отделался или легким переломом. – Кузя шустро, обходя отца, подбежал к брату и стал ощупывать ребра. – Слава Богу, все на месте. Обошлось. Ну прости, – и стал сердечно обнимать голого Сашу, который будто изваяние застыл посреди всей войны.