Выбрать главу
Мертвец в России очутился, Он ищет новости какой, Но свет ни в чем не пременился, Все идет той же чередой; Все так же люди лицемерят, Все те же песенки поют, Клеветникам как прежде верят, Как прежде все дела текут; В окошко миллионы скачут, Казну все крадут у царя, Иным житье, другие плачут, И мучат смертных лекаря. Спокойно спят архиереи, Вельможи, знатные злодеи, Смеясь, в бокалы льют вино, Невинных жалобе не внемлют, Играют ночь, в сенате дремлют, Склонясь на красное сукно; Все столько ж трусов и нахалов, Рублевых столько же Киприд, И столько ж глупых генералов, И столько ж старых волокит...

И далее Пушкин писал: «Вздохнул Денис: «О боже, боже!/Опять я вижу то ж да то же». Что волокиты? – это мелочь. А вот высшие чиновники, управители, администраторы, канцелярские вершители судеб просто народа – «повсюду разлиты чернила» (ремарка Пушкина). В отсутствие точных и справедливых законов они, власть и чиновники, правят бал. О том, кто заказывает музыку и кто и как скользит по паркету, превосходно знал Денис Иванович Фонвизин («Страшна Фонвизина рука!»). В своей «Всеобщей придворной грамматике» Фонвизин отмечал: «Что есть придворный падеж? – Придворный падеж есть наклонение сильных к наглости, а бессильных к подлости».

И еще фонвизинское наблюдение: «Ум и наука подчиняются людям столько же, сколько сережки и пуговицы».

Острота и колкость высказываний Фонвизина не понравились Екатерине II, и ему не разрешили издать ни пятитомное собрание своих сочинений, ни журнал «Друг честных людей, или Стародум». Осталась незаконченной комедия «Выбор гувернера», в которой Фонвизин поставил проблему воспитания передового человека. Эта проблема не решена и поныне. И что делать? Традиционный русский вопрос. России нужны «фундаментальные законы», – отвечал Фонвизин.

Сам он не впадал в беспросветный мрак отчаяния. Не будем впадать и мы. Пусть нас ведут и дальше по кривым российским дорогам и ухабам Вера, Надежда и Любовь. А что касается Фонвизина, то, как сказал Пушкин: «Денис! Он вечно будет славен».

БУНТОВЩИК? НЕТ, РЕФОРМАТОР!

Александр Радищев

С Денисом Фонвизиным власть обошлась не так уж сурово, скорее даже милостиво, простив некоторые вольности. А вот Александру Радищеву не повезло: он, как говорится, получил по полной программе. Советский нарком Луначарский назвал Радищева «первым пророком и мучеником революции». Пророк и мученик, вернувшись из ссылки, в «Проекте гражданского уложения» утверждал необходимость равенства всех сословий перед законом, свободы совести, свободы книгопечатания, особождения крестьян и т.д.

– Эх, Александр Николаевич! – сказал ему вельможный граф Завадовский. – Охота тебе пустословить по-прежнему... Или мало тебе было Сибири?

43-летний Радищев не захотел новой Сибири и 11 сентября 1802 года утром разом выпил стакан едкой жидкости для выжиги старых офицерских эполет его старшего сына. Потом схватил бритву и хотел зарезаться. Сын вырвал у него бритву. Вызвали лекаря. Но все оказалось тщетным. Радищев умер 12 (24) сентября в страшных мучениях. Лейб-медик, лечивший его, меланхолично заметил: «И светила небесные не затмились, и земля не тряслась».

Радищев исповедовал твердые принципы: «Если человек не может жить честно, то может прибегнуть к самоубийству». Не по-христиански, но по-граждански. Незадолго перед смертью Радищев написал: «Потомство за меня отомстит». Отомстили царской власти в 1917 году? Но при этом наворотили горы нового зла...

Трагическая смерть Радищева никого не оставила равнодушными. Поэт Иван Пнин, член Вольного общества любителей словесности, наук и художеств, откликнулся стихотворением «На смерть Радищева»

Итак, Радищева не стало! Мой друг, уже во гробе он! То сердце, что добром дышало, Постиг ничтожества закон, Уста, что истину вещали, Увы! Навеки измолчали И пламенник ума погас; Кто к счастью вел путем свободы . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Навек, навек оставил нас! Оставил и прешел к покою. Благословим его мы прах! Кто столько жертвовал собою Не для своих, для общих благ, Кто был отечеству сын верный, Был гражданин, отец примерный И смело правду говорил, Кто ни пред кем не изгибался, До гроба лестию гнушался, Я чаю, тот – довольно жил.