— Чем ты тут занимался, подлец? — Лола все еще размахивала каким-то предметом. — Бог мой, что здесь происходит?
— Не кричи, — еле слышно прошептал я. — Я тебя прошу, не кричи. Ты же видишь, что у меня голова раскалывается с похмелья.
— С похмелья, сукин сын? Мало тебе! Кого ты сюда приводил, бандит? Отвечай!
— Ты не могла бы кричать потише?
— С кем ты провел ночь, мерзавец?
Наконец мне удалось открыть глаза и сесть. Предмет, которым Лола размахивала как знаменем, представлял собой маленькие белые трусики, ушитые кружевом.
— Отвечай немедленно! — вопила Лола. — Отвечай мне!
— У меня голова трещит, я плохо соображаю. Почему бы тебе не помолчать, пока я не придумаю какое-нибудь приличное оправдание?
В доме у меня было всего две пепельницы: одна из красной керамики — реклама марочного вермута, другая из стекла. Лола запустила мне в голову обе, вместе с окурками и пеплом. Мне удалось увернуться, но окурки вперемешку с осколками красной пепельницы рассыпались по постели. Внезапно Лола успокоилась и села в кресло.
— Свинья, — с чувством сказала она.
— Хватит.
— Сукин сын.
— Я тебе говорю: достаточно.
Она бросила трусики на пол.
— Интимное свидание? Птичка, залетевшая сюда, оставила тебе на память небольшую деталь своего туалета!
— Я сейчас встану и сварю кофе. Хочешь?
— Пошел ты со своим кофе…
— Договорились. — Я начал с трудом подниматься. — Кстати, как тебе пирожные с кремом?
Она вскочила, бросилась к журнальному столику, схватила бутылку из-под джина и замахнулась. Остававшийся на донышке джин вылился прямо ей на голову. Бутылка ударилась об пол, издав глухой звук. Лола снова села в кресло. Лицо ее пылало. Мне наконец удалось встать, закурить последнюю остававшуюся в доме сигарету и накинуть халат.
Лола стояла у балкона и смотрела на улицу. Легкий ветерок трепал ее волосы. Назойливый визг машин, проносившихся п, о Пуэрта-дель-Соль, врывался в комнату как непрошеный гость. На ней была мини-юбка цвета натуральной кожи, едва прикрывавшая крутые бедра. Я подошел к ней поближе.
— Лола…
Она обернулась.
— Все кончено, Тони.
— Не будь дурочкой, Лола.
— Твое барахло я оставлю у „Риваса“. А сейчас дай мне ключи от квартиры.
— Сама возьми. Они лежат в верхнем ящике.
Она осторожно открыла и закрыла ящик, как будто боялась разбудить спящего ребенка.
— Давай поговорим спокойно, Лола.
— Мне нечего сказать тебе. Да и не хочется. Ни сейчас, ни завтра, никогда. Ты меня понял, Антонио Карпинтеро?
— Зови меня Тони.
Она пересекла комнату и открыла дверь. Потом пошарила в сумочке и бросила на пол ключ от моей квартиры.
— Я совершила ошибку, связавшись с тобой. Ты голодранец, пустое место.
Дверь с шумом захлопнулась. Удар эхом прокатился по всему дому. Я раздавил пальцами сигарету и выбросил окурок на улицу. В этот момент мое внимание привлек какой-то предмет, валявшийся на кресле. Толстый, белый. Лола села прямо на него.
Это был конверт, оставленный Кристиной. В нём лежали десять новеньких купюр по пять тысяч песет каждая.
На старушке было легкое серое пальто с подложенными плечами и такого же цвета шляпка, напяленная на макушку. Она поглощала консервированные креветки, усердно работая челюстями. Бар назывался „Да здравствует Пепа“ и находился на улице Руис, недалеко от площади Дос-де-Майо. Днем там подавали наскоро приготовленные дежурные блюда и бутерброды, вечером он превращался в сомнительное заведение с оглушительной музыкой. Содержали бар две женщины, и обеих звали Пепа. Одна — темноволосая, маленькая, в очках, издали ее можно было принять за школьницу, но стоило подойти поближе и присмотреться к ее ногам, едва прикрытым мини-юбкой, с сухой, как рыбная чешуя, кожей, похожим на ноги старых рыбаков, как это впечатление улетучивалось.
Вторая была блондинкой. Она как-то странно кривила рот, когда разговаривала, и, казалось, выплевывала каждое слово в отдельности. Лицо ее всегда выражало такое безнадежное отчаяние, что у клиентов появлялось невольное желание утешить бедняжку.
— Нет, нет, донья Росарио! Не надо, хватит!
— Но у меня прекрасно получается, сама посуди. — Старушка сложила ладони рупором и закричала фальцетом: — Испанцы! С этой исторической площади, свидетельницы нашего былого величия, я хочу…
— Отлично, отлично! Хватит!
— Тебе, правда, нравится, дочка?
— Очень.
Я медленно пил двойной карахильо[3], сидя у стойки напротив первой Пепы, сдвинувшей очки на лоб и крутившей в руках деревянную зубочистку.