Однако после оккупации Чехословакии, когда семеро молодых российских интеллигентов вышли с протестом на Красную площадь, меня в их числе не было. И ссылать меня в Горький не было необходимости. И передачи арестованным писателям носил не я.
Так что если когда-нибудь понадобится изобразить ощущения человека, поддакивавшего палачам, может, что и получится.
Я знаю, что шведские писатели регулярно протестовали против нарушения прав человека в СССР — спасибо им за это. Но ведь и советские писатели столь же регулярно протестовали против нарушения прав человека в Чили. И тем и другим протесты обходились не слишком дорого — как раз в цену марки на конверте.
Спроси у старших коллег, что чувствовали они, когда Гитлер оккупировал Данию и Норвегию, а Сталин напал на Финляндию? Я понимаю, их ограничивал традиционный шведский нейтралитет, торжественное обязательство не вмешиваться, если кого-то убивают на соседней улице, и не вытаскивать ребенка из соседнего дома, если этот дом за забором. Но разве их совесть объявляла нейтралитет?
Я ценю порыв твоих ровесников, когда они возмущаются голодом в Анголе и Эфиопии. Но ведь они делают это после обеда, а не вместо обеда. И чем, кроме сочувствия, помогли твои, как, впрочем, и мои коллеги несчастным курдам на севере Ирака?
Поверь, я вовсе не противник миролюбивой политики твоей страны, я искренне желаю ей жить еще лучше. Но мне кажется, у шведских писателей тоже достаточно жизненного опыта, чтобы реалистично изобразить, что чувствует конформист, когда ему начинает задавать вопросы собственная совесть.
Остается утешаться тем, что лишь художники, чья судьба была запутанна и противоречива, умели показать жизнь во всей ее запутанности и противоречивости. Может быть, из стопроцентно нравственных людей выходят хорошие священники? Среди хороших писателей мне такие не попадались.
А теперь жду твоего ответного письма и пытаюсь осмыслить новый для нашего искусства конфликт: не между художником и властью, а между художником и рынком.
Дорогой Леонид!
Извини, но ты все-таки не убедил меня, что настоящее искусство по плечу лишь страдальцу. Просто, по-моему, искусство, чтобы быть интересным и необходимым людям, должно отвечать определенным требованиям, причем не только творческим.
И мне вспоминается один забавный эпизод. Как-то раз я сидел за столиком в кафе и пытался работать (вообще, люблю кафешки).
Был вечер, все дышало покоем. Большая часть столиков была занята, люди вполголоса переговаривались. Дельцы с микрокалькуляторами в руках подсчитывали проценты и валютные курсы. Подруги, встретившись в кафе, могли без помех обменяться новостями из личной жизни. Двое влюбленных не сводили друг с друга глаз. Пенсионеры сидели, уткнувшись в газеты. Несколько эмигрантов беседовали на непонятном мне языке. Словом, обычная скука, обычное кафе, никаких свежих впечатлений, кроме разве что запаха свежей выпечки.
Никто не смотрел на влюбленных, никому не было дела до пенсионеров, миллионные прибыли бизнесменов тоже никого не волновали. И вдруг между двумя подругами вспыхнула ссора. Они не кричали друг на друга, нет, даже голоса не повысили. Но теперь в каждом слове была агрессивность. И мгновенно две женщины стали центром внимания. Все позабыли о своем, даже влюбленные, Люди не то чтобы уставились на подруг, но замерли, затаили дыхание, уши — как параболические антенны — только бы не пропустить ни звука!
К чему я это рассказываю? Да к тому, что интерес в людях возникает лишь тогда, когда вспыхивает конфликт. Именно конфликт стимулирует нашу душевную активность.
Так, может быть, определяя для себя художественный уровень произведения, мы невольно учитываем и уровень лежащего в его основании жизненного конфликта? Когда речь идет о гитлеровской Германии или сталинско-брежневском СССР, вероятно, не можем не думать о том, насколько серьезен был конфликт автора с властью. Когда искусство рождается в неимоверно тяжелых условиях, становится ли оно от этого выше? Нужно ли, определяя значение книги, учитывать презрение к смертельной опасности, продемонстрированное ее автором? Я не готов ответить на эти вопросы.
Но есть же настоящее искусство и в благополучных, свободных странах. Сельма Лагерлеф, Ханс Кристиан Андерсен, Август Стриндберг, Ингмар Бергман, Астрид Линдгрен, Генрик Ибсен — если говорить о Скандинавии, в которой я живу, — тоже кое-что сделали для мировой культуры, хотя и не преследовались властями своих государств.
Другое дело, что искусство без конфликта — неинтересно. Без конфликта, как вымышленного, заключенного в самом произведении, так и жизненного. Однако есть конфликт глобальный, затмевающий собой все прочие, который у нас всегда перед глазами, — жизнь против смерти. Сколько глубочайших произведений искусства родилось из этой драмы с всегда печальным концом!