Дорогой Ларс!
Все-таки диалог лучше монолога хотя бы тем, что не позволяет нашей мысли работать вполсилы. Даже если ты прав, этого мало — надо быть еще и убедительным.
Прочитав твои возражения, я во имя объективности попытался встать на твою точку зрения. И сразу же нашел тебе в поддержку могучий аргумент: Гёте. Вот уж был удачлив! Талант, долголетие, благополучие, полная признанность при жизни и не меньшая слава после смерти.
Но затем я задал себе вопрос: а был ли среди русских писателей хоть один, которого равно любили и властители, и народ?
Не было. Ни единого.
Николаю I пришлось делать вид, что он ценит Пушкина, но гроб с телом убитого поэта зимней ночью тайком увезли из столицы в далекую деревню, чтобы избежать народных волнений при похоронах.
Герцен, возможно самый мудрый и независимый из русских писателей, умер в эмиграции.
Против Толстого объединились монархия и церковь и боролись с ним много лет, к счастью, безуспешно.
Пожалуй, только Горький при жизни был официально объявлен классиком — но эта сделка была лишь золотой решеткой на окнах его тюрьмы, ибо Сталин, всячески подчеркивая уважение к "буревестнику революции", за границу его все же не выпускал, да и в смерти писателя много неясного.
Как-то в поезде я случайно оказался в одном купе с внучкой Горького, и она рассказала, что за день до смерти писателя ему принесли в подарок от Сталина торт — это была последняя сладость в жизни Горького. Я не знаю, действительно ли его отравили или это просто семейная легенда — может, и легенда. Но не сомневаюсь, что во время страшных процессов тридцать седьмого года, когда было арестовано множество его друзей и учеников, знаменитый писатель вполне мог проявить характер и стать опасным для властей, как стал в восемнадцатом, вскоре после революции, в пору "Несвоевременных мыслей" — блестяще написанной и крайне резкой антиправительственной книги. Не исключено, что смерть его была случайной — но уж очень вовремя она произошла…
Однако и двусмысленной симпатии режиму Горькому не простили: сегодня его популярность заметно упала, улицы, носившие его имя, получают иные названия, и даже книги его почти не читаются, что, на мой взгляд, и неразумно, и несправедливо.
Видимо, дело не только в значении страданий как творческого стимула, но и в крайней необычности места, которое занимала русская литература в жизни страны.
Ты рассказал очень симпатичную историю о том, как впервые убедился в силе слова. У меня такой истории нет. Сколько себя помню, я всегда хотел писать.
Почему?
Просто хотел, и все.
Теперь, вспоминая об этом, я думаю, что дело вовсе не в некоем раннем призвании, а как раз в той особой роли русской литературы, о которой я начал говорить.
Если американская школьница мечтает стать киноактрисой, никто не спрашивает ее почему. Вот если не мечтает — это интересно! Примерно такое же отношение у нас к литературе.
Однажды в приятельской компании мы решили провести своеобразную анкету: назвать имена пяти людей, оказавших самое большое влияние на жизнь России в прошлом веке. Четыре имени у меня возникли сразу: Пушкин, Герцен, Толстой, Достоевский. Над пятым задумался. Гоголь, Чехов? Или Некрасов, многолетний редактор самого знаменитого русского журнала?
Потом я спохватился, что даже фельдмаршалу Кутузову, победителю Наполеона, в этом списке места не нашлось. Писатели, только писатели.
А где же, кстати, философы, государственные деятели, капитаны промышленности, священники, цари, наконец? Увы, их имена даже в голову не пришли ни мне, ни моим товарищам.
При абсолютной монархии все системы были подчинены государству и зависели от него. Одна только литература даже при цензуре сумела отвоевать себе независимость, только она боролась с властью за право человека быть человеком, а не деталью всесильной машины. И ведь успешно боролась! Не знаю, есть ли в других языках выражение "властитель дум" — в России оно общепринято. Так вот, над думами сограждан властвовали только писатели. Цари владели всем, но на души их влияние не распространялось. За всю историю России исключением был, пожалуй, только великий реформатор Петр.
Литература была для русского общества и философией, и историей, и социологией, и единственной реальной оппозицией, и, если можно так выразиться, "независимой службой души". Эти же обязанности она выполняла и в хрущевские, и в брежневские годы. Может быть, выполняла плохо. Но лучшей "службы души" у нас не было. Отсюда тысячи читательских писем с просьбами о совете и помощи, отсюда переполненные залы на поэтических вечерах, отсюда огромные тиражи, мгновенно исчезающие из книжных магазинов. И отсюда особое доверие к писателям, конфликтом с властью доказавшим свою независимость.