Без этого набора появляться на экране или на газетной полосе было невозможно. Забывчивому журналисту опытный редактор напоминал:
— Ты что, поддал вчера? Пишешь про независимую Анголу, а про империализм ни слова…
Хорошее было время!
Наиболее проверенным и смелым поручалось брать интервью. Считалось, что это дело опасное. Иностранец мог брякнуть что-нибудь антисоветское, несмотря на все просьбы и предупреждения.
Учитывая это, предлагалось ставить вопрос так, чтобы собеседник не мучался с ответом. И одобрительно кивать, если тот шел правильной, оговоренной дорогой.
За годы сложились отлично спаянные тандемы — ни те ни другие не любили менять партнеров. Что было совершенно правильно. Не будешь же портить жизнь старому знакомому.
Однажды я решил подсчитать, сколько раз кивает репортер программы "Время". Оказалось, что в самом коротком интервью можно выдать до двух десятков кивков.
Потом я стал обращать внимание на западных журналистов. Тут меня ждало разочарование. Кивали настолько редко, что было ясно: никакого уважения к собеседнику там нет, один голый расчет!
Было бы, впрочем, преувеличением утверждать, что так. часто кивали все. Маститые журналисты выполняли это упражнение гораздо реже. Как и подобает профессионалам. Зато как!
Мэтры готовились к интервью задолго и основательно. Они обходили все аппаратные этажи, с трудом поднимаясь по устланным красными дорожками лестницам, терпеливо дожидаясь приема у верхних обитателей Дома мудрости. Самых проверенных допускали к самому Леониду Митрофановичу. Оттуда они выходили просветленные, помолодевшие от полученных инструкций.
К мэтрам подпускали только надежных собеседников. Тех, кто никогда не сказал бы антисоветскую гадость.
Каждый кивок в таком интервью был кивком высшей пробы.
Мне тоже в свое время приходилось брать интервью. И я всегда помнил о том сходстве с китайским болванчиком, которое появляется у кивающего журналиста. Мне казалось, что со мной такого не произойдет никогда.
Мне так долго казалось. До тех пор, пока я не увидел себя на голубом экране (дело происходило в одной африканской стране). Я задавал вопросы одному деятелю, он мне очень интересно отвечал, а я стоял перед камерой и ободряюще кивал…
Теперь-то мы знаем, что в те тяжелые годы наши журналисты просто боялись не кивать. Их заставлял кивать тоталитаризм. Кивая, они как бы намекали собеседнику о своем угнетенном положении.
Сейчас совсем другое дело. Сейчас все изменилось. И если журналист кивает, то делает это он с чистой совестью. Возможно, кто-то назовет это кивками свободы. В наши революционные дни кивки стали более осмысленными. Получили статус.
Недавно я присутствовал на интервью нашего известного хирурга. Съемочная группа работала прямо в его кабинете. Оператор выбирал нужные ракурсы. Когда хирург закончил говорить, тот направил объектив на своего партнера:
— Толик, — сказал он, — кивни пару раз…
Нынешний наш бизнесмен — это тот же турист или дипломат, но внезапно разбогатевший. Виновата опять же не богатая тетка. Как мы знаем, на нашей почве они не растут.
Роль богатой тетки у нас играет государство. Оно так часто теряет сознание, что все каждый раз думают: ну, сейчас точно конец. И каждый берет что хочет. Потому что мертвому все равно уже ничего не надо.
Мутация туриста привела к некоторому усложнению образа.
Внезапно разбогатевший турист уже не считает тысячу долларов в кармане большими деньгами.
Одевается он так, что простому туристу и даже дипломату не снилось. А если и интересуется чьим-то здоровьем, то только своего конкурента. Да и то — через подставных лиц.
Он не говорит "красивый какой" при встрече со слоном. Он подсчитывает, сколько прибыли (в валюте, разумеется) принесет продажа бивней, шкуры, хобота, хвоста и даже…
— Остановись, пожалуйста, — попросил меня наш бизнесмен, которого я вывез в заповедник.
Он вышел на дорогу и наклонился над еще свежей кучей, оставленной слоном.
— И сколько в день он этого производит? — спросил он.
Я сказал.
Цифра поразила его. Он начал загибать пальцы, покачивая головой.
Потом он вернулся в машину и до гостиницы не проронил ни слова.
— И ты сидишь здесь просто так, ничего не делаешь? — произнес он наконец с презрением.