Впрочем, кто, кому и что навязывает, понять все равно невозможно, влияние общества на журналистику и журналистики на общество, видимо, взаимно и равносильно. Так или иначе, я злюсь, когда читаю у кого-нибудь из коллег. "В какой стране мы живем?!" Но когда тот же вопрос, в той же редакции и с теми же то возмущенными, то растерянными, то саркастическими интонациями мне задает читатель — приходится отвечать.
Я могу назвать точную дату своей эмиграции из СССР в Россию. Это случилось 13 января 1991 года… Интересно теперь вспоминать, что раньше я, конечно, подумывала об отъезде, но мысли эти были не слишком решительны и не были неотвязны. Так, представишь себе, бывало, да и останешься дома.
…А ведь был очень страшный день — 21 августа 1968 года. Моя страна — СССР — напала тогда на Чехословакию. Я работала в то время в молодежной газете, чехословацкая "Млада фронта" была нашим другом, коллеги из "Млады фронты" — частыми нашими гостями, именно "Млада фронта" опубликовала (это незабываемо) статью "Две тысячи слов", которая послужила поводом для ввода советских танков. Горький анекдот тех дней: "Две тысячи танков против "Двух тысяч слов"…
О тех черных днях написано много, и я убедилась по этим писаниям, как люди легко забывают, как путают свои нынешние мысли с тогдашними, себя теперешних с прежними. Впечатление от 21 августа для меня было ошеломительным и настолько сильным, что можно уверенно сказать: подобных дней за всю жизнь наберется немного, этот день из тех, которые запоминаются на всю жизнь, как бы она ни была долга.
Так вот. В нашей редакции людей, не пришедших в ужас от вторжения СССР в Чехословакию не было. Ни единого. Это потом, позже, многие дали себя уговорить, многие утешили себя лживыми словами, потому что им было проще жить, выживать, работать утешенными, а не безутешными. Но в то утро, в несколько ближайших дней… "Ну, как в дерьме?" — вместо приветствия спросил траурно мрачных коллег чуть припоздавший на службу Анатолий Афанасьев, остроумнейший репортер, мой соавтор (ныне — член редколлегии прохановской газеты "День"). "Граждане, отечество в опасности: наши танки на чужой земле" — принес кто-то свежую строчку Галича, с тех пор без конца нами повторявшуюся. "Владлен Кривошеев" — принес кто-то другой пресветлое имя коллеги-известинца, вслух осудившего вторжение, мгновенно изгнанного из своей редакции, вообще из журналистики — и это имя повторялось тоже изо дня в день, переходило из уст в уста, с благоговением, с нежностью, с завистью…
С завистью — потому что он был страдальцем за правду. А среди нас не было страдальцев. Хотя — я прошу быть читателя внимательным — мы все говорили тогда свою правду вслух, не таясь. Порядочно событий произошло с тех пор в жизни людей, бывших тогда молодыми, работавших в "Московском комсомольце". Судьбы сложились по-разному. И немало всякого сказано, написано, передумано, например, об Аркадии Удальцове — тогдашнем главном редакторе "Московского комсомольца", нынешнем главном редакторе "Литературной газеты". В течение перестроечных лет и мы с ним, например, так часто друг друга плохо понимали, что наконец вообще понимать перестали.
Но что бы он ни делал в своей жизни, как бы себя ни вел, что бы ни писал и ни говорил, 21 августа 1968 года ему зачтется на небесах. В тот день и еще целую неделю он вел себя так, что место в раю ему обеспечено. Его редакция орала, митинговала, протестовали с утра до позднего вечера. Он ходил из кабинета в кабинет, и везде ему, видимо, как представителю власти кричали в лицо: "Сволочи! Предатели! Негодяи! На танках демократию давить!.. Стыд! Позор! Ужасная страна! Стыдно жить!" А он только уговаривал: "Тише, тише, я прошу вас… Тише, ведь стукачи кругом, неужели вы не понимаете?.. Ну мы же с вами ничего не сделаем… Пожалуйста, я прошу вас, не кричите… Мы же не одни… Услышит кто-нибудь из "Вечерки"… Не дай бог, из "Мосправды"… Ребята, можете вы не орать, говорите нормальными голосами…"
"Звони! — приступали мы к своему главному. — Звони в "Младу фронту"! Их, наверное, посадили! Узнавай!" Он звонил. Узнавал. Умолял нас: "Потише". И никого из нас не отдал, не выдал, не выгнал. Всех — сберег.