То ли от дарованной им возможности когда-нибудь умереть своей смертью, то ли от отсутствия служебной необходимости убивать других, эти люди излучали спокойную деловитость и сдержанное жизнелюбие. Последнее не выражалось в гульбе и разнузданности, ставших чуть ли не нормой в последние годы. Старые работники знали цену дисциплине. Но пожалуй, самое интересное заключалось в том, что эти, по сути, чудом уцелевшие офицеры в минуты откровенности не без удовлетворения вспоминали время безграничной власти „органов“ над людьми. Их рассказы вызывали у молодежи восхищение, зависть и желание хоть ненадолго оказаться в ТОМ времени и испытать ТО ощущение власти.
Эдуард Борисович ТОГО времени не желал. Он не хотел и не стал бы издеваться над людьми и тем более ставить их к стенке. Но, как и всякий оперативник, он мечтал иметь побольше узаконенных прав, чтобы без проволочек разоблачать тех людей, которых он разрабатывал лично. И не однажды переживал из-за их отсутствия или неполноты оперативной свободы, грозивших ему не уложиться в установленные руководством сроки.
Задолженностей он не любил, еще учась в институте, а здесь и тем более расценивал их как проявление недопустимой в КГБ некомпетентности. Но уже в хрущевскую оттепель в кадровые щели, образовавшиеся в результате чистки спецслужб от стариков и евреев, ринулись говорливые потоки партийных и комсомольских функционеров. В начале семидесятых они занимали уже почти все руководящие должности, окружив себя глупцами и собутыльниками. Те, в свою очередь, привечали еще более глупых.
Губанову казалось, что начальником отдела он стал только потому, что руководство было вынуждено иметь около себя кого-то, кто даже в условиях Содома и Гоморры мог воздержаться от грехопадения и делал бы хоть что-то, чем можно было отчитаться перед „первосвященниками“ нации. Жаловаться было бесполезно и опасно. Ситуация в управлении лишь отражала ситуацию в стране. И не ему ли, гвардейцу политического сыска, было знать о последствиях критики недостатков? Уходить тоже не хотелось: до пенсии оставалось не так уж много, Да и полковничьи погоны тоже надо было получить.
Боркова он не переваривал. Такие превратили „органы“ в вертеп. С тех пор как Бородин перетащил этого придурка в КГБ, тот состоял при генерале помощником, а фактически исполнял обязанности денщика, официанта и затейника, пока не вышел срок для производства в полковники. Поскольку для прислуги это звание не было предусмотрено, генерал срочно назначил Александра Николаевича начальником Второй службы. Через три месяца ему были вручены полковничьи погоны, а еще через три он стал почетным сотрудником КГБ.
— Какими же тогда могут быть непочетные? — спрашивала мужа наивная Кларочка. И Эдуард Борисович ощущал высоты личной нравственности, потому что не поставлял генералу шлюх из агентурного аппарата Щелокова, не привозил ему на дом деликатесы, конфискованные у расхитителей соцсобственности, не писал анонимок на собственных агентов и не делал еще многого из того, что так высоко оценивалось Системой. В лучах славы старших товарищей меркли и быстро забывались неприятности, которые доставлял объектам своей оперативной заинтересованности сам Эдуард Борисович.
Он не принял бы близко к сердцу головокружительную карьеру Боркова, если бы не атмосфера, которую тот принес с собой из генеральской гостиной.
Службу пучило от слухов, сплетен и интриг. Как на дрожжах ползли вверх те, кого раньше не замечали как серость. Невоиспеченные начальники получали боевые ордена за дела, к которым не имели никакого отношения. Профессионалы либо уходили сами, либо спивались и изгонялись еще быстрее, чем уже давно спившиеся бездари. Сегодняшние руководители изобличали вчерашних собутыльников, а будущие спаивали конкурентов. И вот уже начальник отделения украл у подчиненного пистолет, замначотдела с двумя операми расстрелял в бане не угодившего ему посетителя, секретарь партбюро надрался в стельку с агентом и разбился с ним в машине при переезде из одного ресторана в другой, агент погиб. И все это — в течение года и только в одном отделе. А в других? Наказания — традиционно чисто условные. На пропажу секретных документов внимания, можно сказать, уже не обращали, просто вписывали их номера в акты на уничтожение. И Вторая служба не была исключением.
В сознании Губанова управление все чаще ассоциировалось с сумасшедшим домом. Делиться своими впечатлениями он мог только с женой. Она плохо спала, у нее стало пошаливать сердце. Но и молчать он не мог тоже. А довериться, кроме Кларочки, было некому. Казалось, все управление настолько принюхалось к мерзости, что воспринимало ее как нормальную рабочую обстановку. А люди, что находились за его стенами, не любили, когда их отрывали от созерцания голубого неба и указывали на нацеленные в их спины пулеметы. Даже если рядом кто-то уже падал под их выстрелами. Лишь получив пулю, жертва удивленно вскрикивала: „За что?“ — и без ответа умирала для общества. Губанов и презирал, и жалел этих людей одновременно. Но, как ни странно, все эти чувства и противоречия раздирали его, когда он приходил домой. А на работе он был, как и все, сумасшедшим.