— Сорок, — авторитетно поправляет Цион. — Написано в Гемарре: "сорок лет в гробу пролежал". Эта история случилась с рабби Меиром. Он в канун Субботы проходил мимо кладбища, и был у него с собой мешочек с деньгами. Чтобы в Субботу деньги не носить, он решил закопать их до следующего вечера. А ночью дух араба, который был там захоронен сорок лет назад, явился арабову сыну и рассказал, что в таком-то месте еврей закопал свои деньги. "Пойди и возьми!" — сказал дух сыну. Хорошо, что рабби Меир вовремя вернулся! Такая вот история.
— Арабы, сукины дети! — снова вступает Шуки. — Я их знаю, рос с ними, работал вместе, от них арабскому научился. Сам не говорю, но понимать — понимаю. Меня они не проведут! Я тут в одном арабском духане недавно был и так просто хозяина спросил: куда он все заработки девает? А у него мальчишка — сын лет пятнадцати — говорит по-арабски: "Вашему правительству налоги платим, а оно на них оружие покупает, чтобы нас убивать!" Я к нему — ты, говорю, что сейчас сказал? Повтори — я все понял! А он сразу же: а что, мол, ничего я такого не говорил, сказал, что много налогов платим. Я его чуть не прибил! Я, когда в солдатской форме, так хоть оплеуху могу арабу дать, если он, к примеру, на дороге у меня стоит или сказал мне что-нибудь. Прямо вот так дам по морде, и все — и поверят мне, меня оправдают! Хоть так с ними посчитаться!
— У арабов психика такая, — говорит Эзра, — что они только кулака слушаются. Вон ихние полицейские в Шхеме сразу их по головам дубасят — не то что наши, все с уговорами, да с уговорами.
— А мне арабы не мешают, — полусонно бормочет Цвика. — Мне бы поскорее из армии освободиться и жить как человек.
— Молодой ты еще, Цвика, — смеется Шуки и швыряет в него тлеющим окурком. — Какая это жизнь? Только тихо стало — и опять война! Все, что я помню, это — война, война, война!
"Тут все время война, милый, я больше так не могу. Все время в таком напряжении, столько смерти вокруг, и каждый раз, когда ты уходишь на свои сборы, я места себе не нахожу, все думаю, а вдруг с тобой что-нибудь случится! Давай уедем, Левушка, я тут в банк пошла работать и там тоже устроюсь, а ты с твоим английским — тем более! Тетка моя поможет, и брат все время зовет, говорит, что там хорошие люди живут. Ты же сам говорил, что в Америке врачи лучше. Мне операцию сделают, и у нас будет ребенок. Это тут на меня смотрят как на больную, как на прокаженную, а там мне помогут, только, ради Бога, давай уедем! Пожалуйста, Левушка, ну пожалуйста! Я все понимаю, я тебя жалею, милый, но и ты меня пожалей!"
Господи Боже мой, за что Ты меня так мучаешь? Ты не дал мне покоя там, не даешь его и тут. Я совсем уже запутался, не знаю, чего Ты от меня хочешь. Хочешь, чтобы я остался? Но ведь Женя уедет одна, а без нее я умру. Хочешь, чтобы уехал? Тогда какой же Ты еврейский Бог? И кто тогда я сам?
Распугивая сверчков, надрывается приемник. Цвика ругается с Рути.
— Цвика, — прошу я, — скажи Рути, чтоб дала мне линию, мне срочно домой надо позвонить. Слышишь, Цвика?
— Ну и дура ты, ясно? Не хочешь — не надо, только я тебе больше звонить не буду, поняла?
— Цвика, дай мне позвонить!
— Вот тут одному резервисту позвонить надо. Дай ему линию! Что? Ты подумаешь? Думай-думай, если у тебя есть чем думать!
Длинные гудки и наконец голос жены, даже еще не голос — откашливание и протяжное: "К-е-е-н"[26].
— Это я, милая.
— Левушка? Это ты?
— Да. Ты долго не подходила.
— Я заснула немножко. Пришла усталая, даже телевизор не включала. Сразу легла и…
— Как ты?
— Все в порядке. А как ты?
— Тоже в порядке. Я…
— Ты решил? Почему ты молчишь? Я спрашиваю, ты решил? Лева?
— Нет.
— Но ведь мы договорились, что ты позвонишь, если…
— Вот я и звоню.
— Но ведь ты ничего не решил!
— Нет.
— Левушка, почему ты так со мной говоришь?
— Как?
— Холодно. Там, что, кто-нибудь понимает по-русски?
— Нет, никто не понимает.
— Хорошо. Осталась еще неделя. Если ты вернешься из своей армии и ничего мне не скажешь…
— Женя, не надо ультиматумов.
— Это не ультиматум, милый. Я просто устала тебя уговаривать.
— Эй, джинджи, — кричит Цвика, — кончай болтать, мне тоже звонить надо!