С ужасом он наблюдал грозное зрелище, хотя в глубине души ожидал увидеть нечто подобное. Как представлялось ему, то была кара за преступление, какое — он никак не мог вспомнить, хотя и чувствовал себя виноватым. Сознание вины усугубляло его страх перед неведомыми опасностями леса. Тщетно копался он в памяти, пытаясь отыскать в прошлом минуту, сделавшую его преступником; воспоминания теснились в мозгу, одна картина стирала другую или наплывала на нее, и все размазывалось и растекалось, но нигде он не мог найти того, что хотел. Неудача еще усилила его страх, он чувствовал себя, как человек, убивший в темноте кого-то, сам не зная кого и за что. Все вокруг вселяло в него ужас: зловещей угрозой горел загадочный свет, деревья, кусты, травы как сговорились и глядели с угрюмой враждебностью, открыто ополчась на него, снизу, сверху — со всех сторон отчетливо слышались жуткие вздохи и шепот явно нездешних созданий, — и он не выдержал, страшным усилием разрушил враждебные чары, мешавшие действовать и говорить, и закричал во всю мощь легких. Его голос метнулся в сторону и раскололся россыпью незнакомых звуков, запинающимся лепечущим ручейком умчался в дальние пределы леса и изнемог в тишине — все было, как прежде. Но начало было положено, борьба придала Халпину уверенности. Он сказал себе:
— Со мной не удастся расправиться исподтишка. Надеюсь, не только духи зла бродят по проклятой дороге. Я оставлю записку и призову на помощь силы добра. Я опишу мучения, которым я подвергся, — я, беспомощный смертный, раскаивающийся грешник и никогда никого не обидевший поэт! — Халпин Фрейзер был таким же кающимся, как и поэтом, — только во сне.
Он вынул небольшую записную книжку, переплетенную в красный сафьян, но карандаша у него не оказалось. Отломив от куста веточку, Халпин макнул ее в лужу крови и начал быстро писать. Но стоило концу ветки коснуться бумаги, как в бесконечной дали раздались чуть слышные раскаты буйного хохота, словно крик одинокой гагары, вышедшей в полночь на берег озера, бездушный, надрывный, нерадостный смех приближался, становился громче, наконец взорвался подле него нездешним вскриком и, постепенно угасая, умер, как если бы проклятое существо, издавшее его, удалилось на край света — туда, откуда пришло. Но нет, оно тут, рядом, пусть и не дает больше знать о себе.
Странное ощущение овладело его рассудком и телом. Он сам не знал, каким из пяти чувств, да нет, не чувством, скорее душой ощутил он ужасное соседство; тут, рядом с ним, находилось само воплощение сверхъестественной злобы, нечто, по природе своей отличное от невидимых созданий, роившихся вокруг, и гораздо более могущественное. Это оно смеялось так страшно. И теперь оно приближалось к нему, но с какой стороны, он не знал и боялся гадать. Прежние его страхи отступили перед смертельным ужасом, сковавшим все его члены. Единственная мысль владела им: он должен завершить письменный призыв к силам добра: быть может, обходя таинственный лес, они вызволят его, если к тому времени он еще не успеет узнать блаженство вечного покоя. Он писал с необычайной быстротой, не погружая палочку в лужу: она сама источала кровь, но вот на середине строки пальцы отказались служить ему, руки бессильно повисли, и записная книжка упала на землю; не в силах шевельнуться или закричать глядел он на резко очерченное лицо, в пустые, мертвые глаза своей матери: молча стояла она перед ним в белых одеждах могилы!
В юности Халпин Фрейзер жил с родителями в Нашвилле, штат Теннесси. Фрейзеры были людьми состоятельными и принадлежали к знати, основательно разреженной гражданской войной. Их дети пользовались всеми благами, какие были доступны их кругу, они получили хорошее образование и в умении слушать наказы добрых людей обнаруживали просвещенный ум и приятные манеры. Халпин, будучи младшим ребенком в семье, не отличался чересчур крепким здоровьем и был, пожалуй, чуточку избалован. Ему не повезло вдвойне: отец уделял ему слишком мало внимания, а мать — слишком много. Фрейзер-старший, как всякий имущий южанин, занимался политикой. Обязанности, которые накладывала на него родина, а вернее штат и город, отнимали у него столько сил и времени, что своих домашних он слушал вполуха, да и уха-то, наполовину оглохшего от грома политических речей и воззваний, в том числе и его собственных.
Юный Халпин Фрейзер был из разряда душ романтических, склонных к ленивой мечтательности, и, будь на то его воля, скорее предпочел бы посвятить себя литературе, чем юриспруденции, которой приходилось заниматься. Среди его родственников, свято верящих в законы наследственности, укоренилось убеждение, что в нем возродилась душа Майрона Бэйна, его прадеда с материнской стороны, а с ней и страсть к созерцанию Луны, светила, сделавшего Бэйна поэтом, широко известным в английских колониях Северной Америки. В поведении родственников Халпина бросалось в глаза разительное отсутствие логики: хотя мало кто из Фрейзеров не имел в своей библиотеке роскошного экземпляра "Поэтических произведений" Бэйна, напечатанных, кстати, за счет семьи и вскоре изъятых ею с негостеприимного рынка, почему-то никому из них не приходило в голову почтить великого усопшего в лице его духовного вос-преемника. По мнению семьи, Халпин Фрейзер был черной овцой и мог в любую минуту опозорить стадо блеянием в рифму. Фрейзеры из Теннесси были народ практический, не то чтоб они стремились к эгоистическим целям, нет, но, как все здравомыслящие люди, они испытывали сильное предубеждение к чертам характера, не благоприятствующим занятию политикой.