Справедливости ради надо отметить, что хотя Халпин унаследовал характер и нравственный облик, приписываемый официальной историей и семейной традицией знаменитому колониальному Барду, тем не менее оставалось только гадать, получил ли он впридачу и его божественный дар. Халпин не гонялся за Музой; по правде сказать, он не написал бы и одной поэтической строки даже под страхом смертной казни. Впрочем, чего не бывает — дремлющие способности могли вдруг пробудиться, и тогда мир услышал бы наконец бряцание лиры.
А между тем молодой человек особых надежд не подавал. С матерью их связывала сердечная дружба и полное взаимопонимание, в глубине души она сама была верной поклонницей прославленного Майрона Бэйна, но умела скрыть свою слабость с восхитительным тактом, свойственным ее полу и справедливо всеми почитаемым, — пусть себе твердят злые языки, что такт этот — не что иное, как лицемерие. Она доверилась только сыну, и разделенная вина ее более укрепила связывавшие их узы. Мать, конечно, избаловала сына, но Халпин сам ей в этом помог. Время шло, Халпин стал мужчиной, если, конечно, можно назвать мужчиной южанина, так и не научившегося интересоваться результатами выборов, — и год от года крепло и становилось нежнее чувство между ним и его прелестной матерью, которую он с детских лет звал Кати. Во взаимной привязанности этих романтических натур ярко проявилось явление, которое стараются не замечать, но которое преобладает во всех жизненных отношениях, — сексуальность, украшающая даже узы кровного родства и делающая их более прочными и более возвышенными. Мать и сын были неразлучны и держались так, что незнакомые часто принимали их за любовников.
Однажды Халпин вошел к матери в будуар, поцеловал ее в лоб и, играя темным локоном, выбившимся у нее из прически, сказал, изо всех сил стараясь казаться спокойным:
— Кати, мне придется на пару недель уехать в Калифорнию, ты, надеюсь, не против?
Кати могла бы не отвечать — Халпин в ту же минуту все прочел по ее лицу. Конечно, она против, очень даже против, и слезы, хлынувшие из больших карих глаз, еще усилили весомость ее слов:
— Ах, сын мой, — говорила она, с бесконечной нежностью глядя на него, — я предчувствовала, что меня ждут неприятности. Ведь сегодня мне приснился дедушка Бэйн, и я полночи проплакала. Во сне он вошел ко мне в комнату, такой же молодой и красивый, как на этом портрете, он встал рядом с ним и показал на твой портрет, висевший на той же стене. Я взглянула туда, но не смогла рассмотреть твое лицо: на портрете оно было закрыто покрывалом — так закрывают лица умерших. Твой отец посмеялся над моими страхами, но мы-то с тобой знаем, что сон мой не к добру. И еще с краю под покрывалом я увидела отпечатки пальцев у тебя на шее, прости, дорогой, но мы ведь никогда ничего друг от друга не скрываем. Может, ты растолкуешь мой сон иначе, может, он не предвещает твоего отъезда? Или возьмешь меня с собой?
Нужно признаться, что в свете новых научных открытий это изобретательное толкование сна логическому уму сына показалось не слишком удачным, на мгновение у него мелькнула мысль, что сон предвещает несчастье, может быть, менее трагическое, чем поездка на побережье, зато более простое и близкое. Уж скорее его задушат — здесь, в родном краю.
— Нет ли случайно в Калифорнии целебных источников? — продолжала миссис Фрейзер. Халпин не успел даже рта раскрыть, чтобы выложить свою версию. — И лечебниц, где пользуют от ревматизма и невралгии? Ты только взгляни на мои пальцы, они совсем не гнутся. А во сне сильно болят.