Некоторые издатели, стремясь познакомить читателя с неизвестными на родине страницами произведений писателя, стараются подчас как-то "оправдать" его (как будто классик нуждается в оправдании!): Бунин, видите ли, "недопонял", "не осознал", "не увидел" и т. д. Такие наивные уловки, понятно, производят комическое и довольно жалкое впечатление. Нужно сказать честно и открыто, "с последней прямотой", говоря словами О.Э.Мандельштама: Бунин решительно и последовательно отверг Октябрьскую революцию (да и Февральскую тоже), не примирился с ней, видя в этом событии причину крушения всей русской культуры и веками устоявшегося уклада жизни. Об этом ясно говорит все его творчество пореволюционных лет. начиная с дневника 1918 1919 годов "Окаянные дни" (кстати говоря, тоже растасканного нынче по разным журналам и печатающегося с купюрами) и кончая письмами последних лет. Но он нежно и трепетно любил свою Россию, "плакал" о ней, как он сам пишет в дневниках. В дневнике последнего года жизни мы найдем и такие слова: "Все о прошлом, о прошлом думаешь и чаще всего об одном и том же в прошлом: об утерянном, пропущенном, счастливом, неоцененном…"
Читателей не должно смущать то обстоятельство, что время действия некоторых этюдов (например, "судебного репортажа", точно датируемого 1924 годом; Бунин явно использовал для него отчеты из зала суда, публиковавшиеся в советских газетах того времени) не соотносится с жизненными обстоятельствами писателя, хотя и написаны они от первого лица (Бунины покинули Одессу в начале 1920 года). Писатель мысленно переносится в покинутую Россию и незримо присутствует во время свершения тех или иных событий.
Публикуемые восемь этюдов пронумерованы в том порядке, в каком они помещены в 9-м томе берлинского собрания сочинений Бунина и в сборнике "Под серпом и молотом", подготовленном С. П. Крыжицким и вышедшем в 1975 году в канадском издательстве "Заря".
Предисловие и публикация А.В. Блюма
Этого старичка я узнал прошлой зимой, еще при начале царствования Ленина. Эта зима была, кажется, особенно страшна. Тиф, холод, голод… Дикая, глухая Москва тонула в таких снегах, что никто не выходил из дому без самой крайней нужды.
Я искал его по одному делу. Узнал, наконец, что он обитает в том же доме, где было прежде некоторое государственное учреждение, при котором состоял он. Теперь этот громадный дом пуст и мертв. Я вошел в широкие раскрытые ворота и остановился, не зная, куда идти дальше. Но, по счастью, за мной вошел какой-то мальчишка, который что-то нес с собой. Оказалось, что мальчишка идет как раз к старику, несет ему пшенной каши: старичок питался только тем, что присылали ему иногда, по старой дружбе, родители мальчишки. Пошли вместе, вошли в подвальный этаж дома, долго шли по какому-то подземелью, постучали в маленькую дверку. Она отворилась в низок под каменным сводом. В низке было очень жарко: посреди стояла железная печка, докрасна раскаленная. Старичок поднялся мне навстречу на растоптанных, трясущихся ногах и сказал нечто странное теперь для слуха: "Имею честь кланяться, Борис Петрович!" Выцветшие слезящиеся глаза, серые бакенбарды; давно небритый подбородок зарос густо, молочно. Весь низок сплошь увешан яркими лубочными картинами — святые, истязуемые мученики, блаженные и юродивые, виды монастырей, скитов; целый угол занят большим киотом с блестящими золотыми образами, перед которыми разноцветно теплятся лампадки, — зеленые, малиновые, голубые. Запах лампадного масла, кипариса, воска и жар от печки нестерпимые.
— Да-с, тепло! — сказал, грустно усмехаясь, старичок. — Не в пример всей Москве, на холод не жалуюсь. Всеми, слава Богу, забыт, даже почти никто не подозревает, что я здесь уцелел. Не знает никто и про тот тайный запас дровец, что остался здесь в некотором подвальчике. Здесь, даст Бог, вскорости и окончу свое земное существование. Очень стал хил и печалюсь. Времена опять зашли темные, жестокие и, думаю, надолго. Как волка ни корми, он все в лес смотрит. Так и Россия: вся наша история — шаг вперед, два шага назад, к своему исконному — к дикому мужичеству, к разбитому корыту, к лыкову лаптю. Помните? "Было столь загажено в кремлевских палатах колодниками, что темнели на иконах лики…" Таковыми палатами стала снова Россия. Нынешние правители ее еще дают до поры до времени полную волю народу, его зверству и безобразию, и народ пользуется этой волей, гибельной для него же самого. Оправдывается слово Исаака Сирина: "Пес, лижущий пилу, пьет собственную кровь и из-за сладости крови своей не сознает вреда себе". Впрочем, все это и без меня вам хорошо известно. Перейдемте к делу: весь к вашим услугам, но чем именно могу служить?