О прошлом Соломина знала не много. Со мной, не знаю уж почему, он всегда говорил в шутливо-резонерском тоне до нашей последней случайной встречи, когда разговор получился горький и серьезный. До ареста Василий Евгеньевич состоял в партии. В юности рабочий, затем окончил Лесотехническую академию и стал специалистом-эксплуатационником. Последние годы работал администратором по эксплуатации северных лесов. Поэтому, попав в северные широты, да еще в тайгу, он чувствовал себя как рыба в воде. На первом же лагпункте, где нас внезапно выбросили в буквальном смысле слова под елки, он стал прорабом, ибо на нашу стихийно возникшую "командировку'' возложили обязанности по заготовке крепежника для шахт, а наш офицер-начальник ничего в этом деле не смыслил. Он ухватился за Соломина, как за спасительную соломинку. Последний извлек все выгоды из своего положения — выстроил землянку для себя и десятника: спокойно похаживал этаким барином, но никогда не подличал и оставался товарищем. В любом деле была у него удалая и умелая хватка — умел найти нужные участки леса в тайге — наш крепежник славился на Воркуте, — умел смастерить силки на зверя и на птицу, как никто другой, умел договориться с начальником в интересах рабочих, умел на этапах протащить иголку, карандаш и даже лезвие, умел залихватски спеть "Чубчик кучерявый" под гитару, которую он частенько брал у начальника Должикова. Пел он только цыганщину, но знал в ней толк. В косоворотке с красным кушаком, в сапогах, с гитарой, он и правда походил на цыгана.
Соломин замирал, эффектно актерствовал, поблескивал глазами. Вообще-то он не гнушался позерства, такова была его своеобразная манера-игра. Гитара настраивала его на мечтательный лад, и он, как обычно, на полушутке-полусерьезе рассказывал при всем честном народе о своих любовных похождениях и приключениях в духе барона Мюнхгаузена.
— Да вы знаете ли, каким успехом я у женщин пользовался? Что смеетесь? Аль не хорош Васька Соломин? Ну и черт с вами, баста, расходись по землянкам-берлогам, не вам Соломина слушать!..
— Василий Евгеньевич, — умоляли его, — ей-богу, не смеяться — рыдать будем, только расскажи самый сногсшибательный случай.
— А я как раз сногсшибательный и наметил — вот иду я, а женщины передо мной одна за другой так и падают, так и падают… ха-ха-ха! Все покатывались со смеху вслед за ним. Говорили, что в мужских землянках он рассказывал соленые сказы, при женщинах циничным никогда не был. Так, насмешничал в своем духе. Он очень уважительно относился к Доре, подолгу беседовал с ней, исповедовался ей в своей тоске по жене и сыну, спрашивал ее советов, а отвернувшись, мог шепнуть приятелю: "Лучше две по двадцать, чем одна под сорок" и прослезиться, рассказывая, как сиделка в больнице выходила его и как он потом женился на ней. Все, о чем он говорил публично, было на грани правды и выдумки. Откровенностью не отличался. Слышала, что в течение пяти лет своего срока он почти все время работал прорабом на разных лесозаготовках и в затонах, относительно благополучно отбыл срок и уехал. Мне тоже "посчастливилось" сесть ранее многих и закончить срок второго апреля 1941 года, в промежуток, когда уже не продлевали механически срок и еще не оставляли в лагерях "до особого распоряжения" в связи с войной. Выскользнула из лагерных сетей, как одиночные рыбы из морских. Гонимая опасением задержки, решилась идти зимой пешком, не дожидаясь навигации, до Усть-Усы (около трехсот километров), где нас оформляли на выпуск, и проделать дальше путь на самолете "из царства необходимости в царство свободы". Тут я и столкнулась с Соломиным. Он бросился ко мне, как к родному человеку, а я поразилась той перемене, которая с ним произошла.