С заходом солнца появилась разная живность, которая радостно приветствовала наступление ночной свежести. Я уже давно заметил, что в Израиле нет сумерек — темнота обрушивается сразу, как обвал. Где-то высоко над головой шелестели невидимые птицы. Одна кричала что-то вроде "у-ду-ду-ду-ду", другая — "тиль-ти-ти-тиль". Некоторое время они оживленно перекликались, а потом и "ду-ду", и "ти-тиль" куда-то улетели.
Даже птичий говор здесь похож на иврит. Я бы не удивился, услышав, что они кричат "кум-кум''[14] или "галь-галь"[15], "пар-пар"[16], "хен-хен"[17], "тус-тус"[18], "буль-буль"[19]. Есть даже певчая птичка, которую так и зовут — "буль-буль".
Я включил радио, и сразу — тр-р-р-р-р-р-р! тс-с-с-с-с! — затрещали, зацыкали легионы сверчков. Они были возмущены тем, что мне недостаточно их музыки.
Из палатки вышел Ури, открыл капот пикапа и начал подсоединять электропровод. В палатке зажегся свет. Потом вышел Цвика и, спросив у меня, как дела, помочился на ворота, стараясь попасть в один из прутьев. Застегнув штаны, он посмотрел на звезды и спросил:
— Пароль на сегодня знаешь?
— Нет.
Цвика покрутил головой.
— "Костюм на Пурим". Запомнил?
— Да.
— А что будешь делать, если человек идет и пароль не говорит?
— Стрелять буду.
— Куда?
— Да хватит тебе, Цвика! Что я, первый день в армии?
— Я тебя проинструктировать должен, понял? Если что случится, первым отвечаю я.
— Ну, давай, инструктируй.
— Так, значит, вначале стреляешь в воздух. Понял? Если он не останавливается, стреляешь по ногам…
— А если он ползет?
Цвика на минуту задумывается.
— Все равно, вначале — по ногам. Как в инструкции. А потом — по корпусу.
— По чему?
— Ну, в грудь, понял? Убить!
— Убить?
— Да.
— Ладно, убью.
— В порядке. Тебя кто сменяет?
— Цион.
— Вы тут смотрите в оба, а то проверка может быть. Если меня спросят, скажешь, на базе крутится. Понял?
— Понял.
Цвика ушел. Из палатки доносятся голоса спорящих картежников. Потом все залезают в пикап и отправляются ужинать. Тихо. Даже сверчки замолкают, словно прислушиваясь к чему-то. Над темным силуэтом палатки кружится летучая мышь — странная помесь ласточки и лягушки. Она описывает круг за кругом, задевая крыльями брезент и противно попискивая. Рядом на стуле бубнит транзистор, но, как и все прошлые ночи, я слышу только один голос — голос пустыни. Под этими звездами на меня вдруг накатывает чувство полной бездомности и до того страшной неприкаянности, что хочется плакать. Так, верно, чувствовал себя самый первый человек — нагое и дикое существо, еще не умевшее надеяться, верить и любить.
По шоссе с нарастающим ревом пролетали военные "джипы", и в темноте казалось, что это — гоночный марафон, на котором по кругу проносятся одни и те же машины. Потом со стороны базы по горизонту полоснул мутный луч, послышалось тарахтенье мотора и чьи-то голоса. Машина начала тормозить и, переваливаясь на откосе, свернула к палатке. Фары облили меня светом, и я зажмурился.
— Стой! — закричал я. — Гаси свет!
Свет погас, и с машины спрыгнули двое.
— Пароль! — крикнул я тем же дурным голосом.
— Чемпион Израиля по шеш-беш! — засмеялись из темноты, и я узнал голос Эзры. Вторым был Цион, который привез мне ужин. Шофер попил воды из цистерны и уехал.
— А остальные где? — спросил я Эзру.
— В кино пошли.
— А чего же ты не пошел?
— А чего идти-то? — зевнул Эзра. — Я этот фильм уже три раза видел. Одно старье привозят.
Цион извинился, что не раздобыл чая, и сменил меня на посту. В палатке была полная темень, поэтому уж лучше было есть под открытым небом. Я сел на стул у ворот и начал жевать холодную яичницу, заедая ее помидором. Потом съел кусок хлеба с сыром, напился воды и нырнул в палатку. Только я начал снимать ботинки, как из-под самых ног шмыгнула мышь, а за ней — другая. Я залез в спальник не раздеваясь и еще накрылся сверху одеялом.
Эзра тоже лег, подтянул к себе телефон и начал звонить на коммутатор. Чертыхаясь, он набирал номер до тех пор, пока не дозвонился. Рути на месте не было, она, наверно, гуляла с нашим Цвикой. Другую телефонистку звали Мазаль, и Эзра начал объяснять ей, что он — товарищ Цвики и что его, Эзру, все девушки очень любят, потому что у него всегда есть деньги. Дальше потянулся один из разговоров.
— …Подсоедини к кому-нибудь. Конечно, скучно… А ты вчера в кино была? А чего делала? А какие в Беер-Шеве фильмы идут? А сколько там кинотеатров? Сколько? Семнадцать? Сказала бы — двадцать. Слушай, я хочу домой позвонить, с сеструхой поболтать. 055-32944. Мерав? Ага, это я. Чего делаю? Ничего не делаю — с тобой вот разговариваю. Слушай, поставь у телефона пластинку. Ага, из моих. В красном конверте "Пинк-Флойд" называется. Эй, Мазаль, ты нас слушаешь? Сейчас сеструха моя поставит пластинку. Там начало такое — сдохнешь! Жизнью клянусь! Так, бум-бум-па-пара-ра и… вот, начали. Эй, Мерав, ты погромче сделай! Мазаль, эй, Мазаль, слышишь?.. Мерав, скажи матери, я завтра приеду. А мне наплевать, что не положено. Я устрою. Ага, так и скажи, звонил Эзра и сказал, что придет в четвертый день[20]. Кто звонил? Йоси? Какой Йоси? Йоси Таль? Если еще позвонит, скажи, в пиццерии "Лас-Вегас" встретимся. Ага, которая у Национального банка. Кто? Ципи? Нет, я с ней уже не гуляю. Пусть Йоси с этой сукой гуляет…
20
Отсчет дней в еврейской неделе начинается после субботы, и воскресенье — это "первый день", понедельник — "второй день" и т. д.