сидор — вещевой мешок;
СИЗО — следственный изолятор;
с кушем тебя нету — лучше тебя нет;
сладкое дело — сахар;
сменять червонец на сухаря — договориться с малосрочником, что тот за плату возьмет на себя длинный срок (червонец — 10 лет), а долгосрочник уйдет на волю под его фамилией;
смола — курево;
солдатская причина — липовый предлог;
сосаловка — голод;
с понтом на атанде — как будто он караулит;
с понтом он дохнет — как будто он спит;
справлять план — курить анашу (гашиш);
ссученый — ставший «сукой», т. е. вышедший из воровского закона и перешедший на сторону лагерной администрации;
стары, бой, колотье — карты;
суррогатка — ботинок из автопокрышки;
ташкент — костер;
тесак — нож;
толковище — выяснение отношений;
торбохваты — мелкие воришки;
трюм — карцер;
тырсануть — стукнуть, ударить;
тягануть — отругать;
ушел за нач. сано — бежал, выдавая себя за начальника сан. отдела;
фарт — везение;
финяк — финка;
фитилек — доходяжка;
фрей — фраер, т. е. не вор;
хавера — квартира, здесь: жилье;
харево на варево — любовь на еду;
харить, шворить — трахать;
хипеш — шум;
хлябал — проходил, считался;
хлестаться — хвастаться;
хобот — шея;
ховаю в скудо — прячу во внутренний карман пиджака;
чалиться — сидеть в тюрьме;
чеграш нетутэшний — залетная птица (видимо, из лексикона голубятников);
чердак — верхний наружный карман;
человечьего мяса не хавал — здесь: не имел дела с женщиной;
чимчиковать — идти;
чуни — башмаки из автопокрышек;
шалашня — женщины, бабье;
шалман — воровской барак;
шаляпинские права — у кого громче бас, тот и прав;
ШИЗО — штрафной изолятор;
шифранутъ — разоблачить;
шкеры — брюки;
шлюмка — суп;
шмолять — курить (иногда стрелять из...);
шнифты — глаза;
штевкать — есть, кушать;
штопорила — грабитель;
штрафняк — штрафной (строгорежимный) лагпункт;
щипач — карманник;
юрцы — нары;
я тебя работаю начисто — убью;
Воспоминание о рассказе
Я помню, как слышала этот рассказ в первый раз. До мелочей помню, хотя было это... (Отсчитаю от первого фильма года полтора — получается шестьдесят четвертый.) Да, в шестьдесят четвертом мы с Ларисой Шепитько и с Валентином Ежовым сидели в Болшево, в нашем знаменитом, воспетом теперь во многих мемуарах доме творчества и работали над сценарием, а по вечерам слушали Галича, живого, сорокапятилетнего, написавшего тогда еще не очень много песен, так что мы все их уже знали наизусть.
И вот однажды, когда Галич все песни перепел и категорически отложил гитару и когда все с неохотой разбрелись по комнатам, прибегает Ежов и кричит громким шепотом:
— Пойдемте! Только — никому!.. Фрида и Дунского уговорили прочесть рассказ! Вы такого никогда не слышали и не услышите! Только — чтоб никто не увязался...
Пробираемся бесшумно, приходим в тесную комнату, где Галич вздремнул за спинами Фрида и Дунского, и видим, что при нашем появлении авторы как-то нахохлились, завяли и прячут рукопись. А тут еще Элем Климов, муж Ларисы, с режиссерской непреклонностью велит нам выйти вон. Нельзя женщинам — и все тут. Авторы — люди чрезвычайно вежливые, а с дамами вдвойне любезные, улыбаются уклончиво — мол, мы барышням очень рады, вы сидите, сидите, но пусть лучше Александр Аркадьич споет. И надо бы нам уйти, не портить людям вечер, не ссориться с Климовым, не показывать себя настырными хабалками, но мы — сидим, мы внедряемся, мы видим их неистощимое джентльменство и пользуемся. Я канючу:
— А может быть — мы уши закроем? — под общий, разумеется, хохот.
И тут прогрохотал Ежов:
— Да как вам не стыдно, да какие же это женщины?! Они не женщины, они ВГИК закончили, они пишут, снимают, им все можно, скажи, Саша!
Галич проснулся и подтвердил, что мы не женщины, нам все можно, и большинством голосов велено было читать.
Честно говоря, мы были как раз те девушки из благовоспитанных слоев общества, где не матерятся вообще, а блатной мир представляют не реальнее Змея Горыныча, и нам бы как раз и падать в обморок, Климов не зря беспокоился, он думал — мы и слов-то таких не знаем. Но мы не упали. Более того, оказалось, что слов, которых бы мы не слышали прежде, очень мало. Валерий Семеныч Фрид читал артистически, а Юлий Теодорович Дунский делал сноски, пояснял блатную лексику так быстро, что не нарушал волны повествования. Оно нас захватило сюжетом, героем, кинематографической зримостью и стройностью, и напрасно авторы, словно оправдываясь, предваряли чтение извинениями — мол, это словесный эксперимент, чтобы не забыть лагерную речь — мы записали...