Все здесь увиденное и услышанное, понятое и нет, испытанное и прочувствованное, задуманное, но так и не осуществленное, обещанное и невыполненное, мечтавшееся и несбывшееся, все это так или иначе связано Дорогой, которая Бог знает откуда и куда ведет. Сколько бесплатных истин открыли, подарили или невольно поведали мне люди, встретившиеся на Дороге.
Помню парня с едва приметной дырочкой от серьги на розоватой мочке правого уха. Саму серьгу он надевал по ночам, а по утрам снимал. Странную фамилию носил он — Пепел. Было ему не больше двадцати в то лето. За пару дней до дембеля и отлета в Союз я сказал ему, похлопав по плечу: «Ну, брат, теперь жить и жить — на полную катушку!» Пепел изумленно поглядел на меня из своей дали, хотя стоял в двух метрах, и ответил: «Черт побери, да я же весь седой внутри…»
В джелалабадской бригаде встретился мне сержант по кличке Мамочка. Мамочка не вышел ростом, и вся та сила, которая должна была пойти в рост, пошла в пронзительность взгляда. Словно мазохист, он радовался тому, что его бросила подруга в Харькове. На мой недоуменный вопрос он ответил коротко, но ясно: «Теперь будет легче воевать… На войне проще, когда человек несчастен. Меньше теряешь». Мамочка прощально улыбнулся и пожелал удачи. Но в глазах его я прочел фразу: «Чтоб ты, гад, сдох со своей безмятежной московской жизнью!»
В Кабуле мне рассказывали про парня, чуть было не попавшего в психиатрическое отделение из-за маниальной депрессии, в бездну которой вогнала его война. Мысль о самоубийстве медленно, но верно грызла его мозг, и, возможно, догрызла бы, если бы не «счастливый» случай — контузия, в результате которой парень просто-напросто забыл свое прошлое. Он был счастлив, потеряв память. Однополчане по очереди рассказывали ему историю его жизни, но он все время задавал один и тот же вопрос: «Ребята, а чего мы делаем в Афганистане?» Но никто не мог дать ему убедительного ответа.
А как забыть лейтенанта, встреченного в Ленинграде?! Мы сидели в ресторане гостиницы «Пулковская» и болтали о всякой всячине. Рассказывать он умел так, как мало кто в Союзе писателей. Раздражала лишь его привычка причмокивать языком каждые три минуты. Я предложил ему зубочистку, а он в ответ поведал историю, после которой ни он, ни я не притронулись к еде на столе. Дело было где-то в районе Кундуза. Он с ребятами стоял на блоке третьи сутки. Утром, на самой заре, начал бить снайпер и тремя прицельными выстрелами прикончил двоих: минометчика и радиста. Пули ложились сначала в метре, потом в сантиметре от его головы. Снайпер будто издевался, всаживая пулю за пулей в самую грань между жизнью и смертью. Но каждая четвертая-пятая с чавканьем впивалась в мертвые тела рядом.
— Этот звук… Этот звук, с каким пуля входит в труп… Не дай Бог моему врагу услышать такое… Не дай…
Прапорщик с «уокмэном» соскочил где-то на подступах к чарикарской «зеленке»[3], а мы покатили дальше. Скорость пришлось сбросить: дорога была запружена полковыми тылами.
Окрепший к вечеру морозец схватил лужи, отражавшие покрасневшее небо, и трасса покрылась хрусткой коркой льда. На глаза попался беспомощно лежавший на обочине БТР с хвостом неведомого зверя на антенне. Под хвостом дрожал от ветра самодельный бумажный флажок, надпись на нем гласила: «Едем домой — не стреляйте!» По дороге между машинами сновали жители окрестных кишлаков — преимущественно мужчины, одетые в советские армейские бушлаты и вооруженные автоматами"
Фирменные "духи", — кивнул на одного из них механик-водитель, когда мы в очередной раз остановились. — Из ахмадшаховских банд. Но, поскольку боевых уже давно не было, и мы, и они придерживаемся дружественного нейтралитета.
К нашему БТРу подбежал бачонок[4] и, озорно блеснув улыбкой, крикнул мне:
— Эй, командор, давай быстрей у… в Москва!
Еще недавно русский мат в устах афганских мальчишек невольно коробил меня. Но потом привык и к этому. Один из наших советников однажды пошутил: "По крайней мере хоть ругаться по-нашему мы их научили. И то дело!"
Я спросил бачонка:
— Эй, бача, поедешь со мной в Москву? Давай залезай в машину!
— Нет, командор, Москва —…!
— Бача, а где хорошо? — вылез из люка черномазый водитель.
— Ахмад Шах — хорошо! А Москва твой —…!
— Грубиян ты, братец! — улыбнулся водитель.
Бачонок что-то по-своему крикнул и побежал, сверкая голыми щиколотками.