— Так. А теперь, будь любезен, дождись сменщика и сгоняй к нам в домик — знаешь, где мы остановились? Там в холодильнике стоит «Блэк», принеси сюда бутылочку, если не сложно.
— Хорошо, товарищ полковник, сделаю — студент вышел.
— А дисциплинка–то у вас — хромает, — не преминул подметить Суховеев.
— Что вы хотите? Ребята в армии четвертый день.
— Четвертый день? На четвертый день они ухитрились ночью расстрелять подготовленных диверсантов?
— Они с третьего курса проходят военную подготовку во время обучения (об использовании ПНВ говорить, пожалуй, не стоило).
— Даже так? Наверное, в этом есть смысл, раз эта подготовка приносит такие плоды. Дайте же платок, господа.
Платка у нас не нашлось, поэтому Суховееву была предложена гигиеническая салфетка, вызвавшая новую порцию удивления.
— А…
— Перейдем все–таки к сути разговора. Несмотря на то, что мы сочли возможным удовлетворить некоторые ваши просьбы, советую вам не забывать о том, что наше отношение к вам, как к человеку, ставшему на сторону врага в борьбе против своей Родины, абсолютно не изменилось. Так что советую помнить, что все, что вы будете говорить, обязательно будет использовано против вас в скором, но справедливом суде.
— Не вижу смысла запираться. Раз вы знаете то, что знаете — молчать мне никакого резона нет. Я готов.
— Фамилия, Имя, отчество, дата и место рождения?
Андрей уже успел заполнить шапку протокола допроса подозреваемого — поставил дату, время, место проведения допроса, указал свою должность и классный чин. Постановление, наверное, позже накатает — интересно, правда, где номер дела возьмет — канцелярии–то здесь нет, в учетную группу местного УВД разве что обратиться… Нет, номер дела тоже вписан — 02–41.
— Откуда? — спросил я, показав пальцем на номер.
— А на сайте нашем «разблюдовку» повесили, оказывается, кроме нашей еще пять групп сформировали, каждой — по десять номеров пока что выделили. Ну а так как мы первые, то номера с 1‑го по 10‑й — наши.
Странно. А куда он первый номер дел? Ладно, об этом потом.
— Вы готовы записывать? Я Суховеев Роман Аркадьевич, родился 18‑го апреля 1884‑го года в городе Клин Московской губернии…
После перерыва на завтрак мы продолжили допрос Суховеева. В его группе часть диверсантов русским языком владели плохо, поэтому по нашей просьбе из Минска приехал (своим ходом, надо ответить) переводчик — очередной студент–филолог, на этот раз — типичный «белобилетник», судя по стеклам его очков. Подполковник ничего особо нового для нас не сказал — находясь в подавленном состоянии, он абсолютно чистосердечно поведал как о мотивах, подвигнувших его на захват ребенка в заложники, так и о своем нынешнем отношении к своему поступку. Все объяснялось предельно просто — в своей «священной борьбе» с большевизмом он считал подходящими любые средства — тот же ребенок был для него не более чем большевистским отродьем. О своем поступке он абсолютно не жалел — если бы представилась возможность, он поступил бы точно так же. Выяснилось, что в Абвер он пришел еще в 1936‑м году, политику Гитлера, связанную с ненавистью к «низшим расам», не одобрял, но был полностью уверен, что этой болезнью Германия переболеет. На самом деле, до Германии он успел пожить и в Польше, и во Франции — но предпочел им Германию — французов считал безвольными лягушатниками, а поляков — надменными идиотами, которые не относятся так, как следует относиться, к СССР и коммунистическому режиму. Особенно нас потрясла его фраза о том, что если нужно, чтобы для очищения от коммунистической заразы должна погибнуть половина русских — под «русскими» он понимал всех, кто живет в СССР, от евреев до чукчей, — то это вполне приемлемая цена. Когда мы более подробно объяснили ему существующий в России политический расклад, не вдаваясь, впрочем, в подробности о «переносе», тот факт, что коммунистов после смены строя не стали пачками развешивать на фонарях и уж как минимум — ущемлять в правах — вызвал с его стороны поток желчных замечаний, сводившихся к тому, что его соотечественники — жалкие, несостоятельные в духовном плане люди, которые трусливо спят у параши. Я смотрел на него и думал: «Боже, до чего же он мне напоминает кое–кого из современников. Тех, чей звериный антикоммунизм, преподносимый под соусом «демократии», может сравниться только с таким же первобытным коммунизмом в исполнении персонажей типа Пол Пота или Анпилова. Ведь это — две стороны одной медали. Это люди, готовые предавать свою страну, уничтожать свой народ ради абстрактной идеи — не важно, какой, коммунистической или наоборот — либеральной. Их принцип — «чем хуже, тем лучше», и любое его проявление они воспримут как руководство к действию. Потом мне в голову пришло другое — а что, интересно, скажут о показаниях Суховеева и других таких, как он — с учетом того, что наша группа — не единственная, я не сомневался, что другие найдутся. Наверняка будут рассуждать о том, что признательные показания выбиты, что он хотел воевать не против своей страны, а против преступного сталинского режима, что он — настоящий патриот, в отличие от всяких графов Игнатьевых и примкнувших к ним Толстых. А почему бы и нет? Если у нас умудрялись делать героев из Семенова или Краснова со Шкуро за компанию, то почему бы не попытаться проделать такую же штуку еще раз — навесив ореол мученика на того же Суховеева. А ребенок… Что для таких делателей героев возможная смерть какого–то ребенка, слезы какой–то никому не известной белорусской женщины? В крайнем случае, всегда можно заявить, что они жертвы вовсе не «суховеевых», а кровавого режима — причем то, что режим того же Лукашенко, Медведева или Путина — отнюдь не сталинский, их абсолютно не смутит. Когда я, вполуха слушая вопросы Андрея и ответы подполковника, думал над этими вещами, то еще не предполагал, насколько точно мои мысли подтвердятся в самом ближайшем будущем — и при каких трагических обстоятельствах.