Мальмгрен уходит с обоими офицерами Мариано и Цаппи; на некоторое время нами овладевает подавленность, как всегда, когда экспедиция разделяется, — и мы опечалены. Но затем мы утешаемся мыслью о том, что им может быть удастся достигнуть цели, и вследствие этого к нам во время прибудет вспомогательная экспедиция. Так мы продолжаем жить новой надеждой. Бьяджи по несколько раз в день спешит от воздвигнутой на льду передаточной станции в палатку к приемнику, надевает наушники, поправляет контакты, и затем снимает наушники со стереотипными словами: «Ничего не слышно». Тогда нами снова овладевает безнадежность и мы ждем только вечерних сообщений римской станции Сан-Паоло, которая извещает нас, что начинается снаряжение вспомогательной экспедиции, что Ларсен, полярный летчик Амундсена, сам собирается приступить к розыскам, и в затаенных глубинах души зарождается новая надежда: может быть, они обследуют не только западную зону, где они предполагают найти нас на основании последних неправильных данных о местонахождении «Италии», а продвинутся также и дальше к востоку, вдоль северного побережья Шпицбергена и, быть может, они нас найдут.
А затем, это было в первых числах июня, мы вдруг узнаем из сообщений станции в Сан-Паоло, что какой-то любитель-коротковолновик в Архангельске принял нашу радиограмму — наполовину правильно и наполовину в извращенном виде. Это вновь побудило в Бьяджи охоту к работе. Он снова стал посылать сигналы «SOS» и сообщение, что мы находимся около острова Фойн. Он телеграфирует целыми днями, ежечасно он отправляет свои позывные сигналы, так что мы в конце концов начинаем бояться за судьбу наших аккумуляторов.
А затем наступает незабываемый день 7 июня: «Читта-ди Милано» сообщает, что она слышит наши передачи. Связь установлена, и моральное состояние наших людей, не отчаивавшихся даже в те моменты, когда положение с радио казалось безнадежным, не может уже стать хуже, чем было до сих пор.
Среди нас двое раненых — Нобиле, с переломом руки и ноги, и первый техник Чечиони, с переломом ноги. Их отчаянное настроение было бы вполне понятным, ибо они, вследствие своих ранений и без врачебной помощи, неспособны отправиться в путь. Но человек таких качеств, как Нобиле, не отчаивается, а такой привыкший к опасностям человек, как Чечиони, также не поддается отчаянию. Чечиони — простой человек из народной толщи, сделавший карьеру только благодаря своей работе. Он начал механиком у знаменитого итальянского автомобилиста Боргезе, потом с первым дирижаблем Нобиле летал над Италией, и когда однажды этот дирижабль, ставший впоследствии знаменитым под именем «Норвегия», сорвался с причальной мачты, он повел его обратно на аэродром. Такой человек не теряет присутствие духа даже в самых тяжелых условиях. Я всегда буду видеть его перед собой, как он, с перевязанной ногой, лежал в палатке в течение последних дней, которые мы провели на льду перед прибытием «Красина». Ночью, когда все спали, он брал карту Шпицбергена и бумажный масштаб, разделенный на морские мили, и высчитывал, когда может прибыть «Красин», если он возьмет тот или иной курс. Разве это психоз, «полярное сумасшествие»?
Подобные же факты я мог бы сообщить также о других товарищах — о Бьяджи, который в любом положении был способен распевать свою итальянскую песенку — «Италия — мое сердце», о Вильери, который измерял высоту солнца и определял наше местоположение с таким же спокойствием, будто мы находимся в самой мирной обстановке, на борту военного судна, или о Трояни, который варил для нас медвежье мясо, а потом, когда наше меню стало более разнообразным, — и шоколад, с такой невозмутимостью, что я назвал его «инженер-философом».
Конечно, у нас были также моменты депрессии, нами овладевал страх, когда вокруг нас, от мощных порывов полярных ветров, открывались во льду новые каналы, когда поверхность нашей льдины таяла и наша палатка подвергалась наводнению, когда наша жалкая обувь разваливалась по всем швам. Да, мы унывали, когда предмет нашей надежды, самолет Лундборга перевернулся и разбился, когда мои товарищи заболели желудочной лихорадкой и ревматизмом, когда туман мешал летчикам прилететь к нам, а наша льдина отгонялась ветром все дальше к востоку, направляясь в открытое море. Но от такого состояния до полярного психоза все же было очень далеко.
Сам Лундборг, когда злой рок сделал его невольным участником нашей судьбы, восхищался нашим состоянием духа. Лундборг был крайне удручен своей участью, но это и неудивительно. Он перенес морально гораздо более сильное потрясение, чем мы, жившие в момент его прилета уже несколько недель на льдине. Он потерпел крушение при попытке оказать нам помощь, а мы стали жертвами катастрофы во время научной экспедиции, рискованность которой была заранее известна каждому из нас и учитывалась нами с самого начала, как часть нашего долга.