- Он что, араб - твой Сидоров? - спросил мужичонка не без некоторой угрозы.
- Араб? - удивился парнишечка. - Нет, не араб. Русский. Русский, как перст.
- Брат он ей, - пояснил Артемьев. - А она ему - сестра. Сеструха.
- То-то, - с мрачной удовлетворенностью заключил мужичонка. Позвенели, побулькали, крякнули.
- Короче, выяснилось, что и изъяснения-то в любви подпростыночные от нервичности Парашиной исходили, по-сестрински, по-братски. Поуспокоилось у меня на душе, поотлегло. И домой расхотелось. Поехали, говорю, брат Сидоров, обратно в Барселону, мадеры выпьем. Ну, поехали, выпили. На сей раз Параша приветливо встретила меня, улыбчиво. "Хорошо, - говорит, - что вы возвернулись". Мы с ней гулять пошли: по лужкам да по бережкам. Затянули беседу, как песню. Доложил я о неграх, китайцах, мужественных рыбарях, о своем питании и самочувствии. Вечерело. "А что, - спрашивает тут Параша, вам дама-то шибко по нраву? За которую брат мой во второй день нашего знакомства орально вино выпивал?" Ах, говорю, да что вы, Параша, да и нет у меня никакой дамы, а если и была, то как рукой сняло... Засмеялась Парашенька рассыпчатым, звонким смехом. Гуляли. "Умеете ли вальсировать?" спросила она вдруг. Я, ничтоже сумняшеся, признал, что умею. "Так пойдемте, пойдемте... Я попрошу брата сыграть нам вальс... Мы вообразим, что мы летаем, что у нас выросли крылья..." Каково?! И через несколько дней понял я, что люблю Парашу, люблю ее трогательно и ласково, люблю любя. Упоительно проводили мы время-в прогулках, в разговорах, даже и в значительных философических беседах. Так однажды говорила мне Параша, что жизнь надо прожить не даром, след за собой оставить... И я, признаться, упоительно же с нею соглашался. Было дело! Но вот как-то все нервничала моя ненаглядная Параша, как-то все срывалась то в меланхолию, то в беспричинную грусть, а что касается ее сердечка - сердечко ее явно томилось, а душа ее была не на месте. То спросит, было ли бы мне жаль ее, коли она бы скоропостижно умерла. То еще что спросит, вопрос какой задаст...
- Нежная девка, сразу видать, - одобрительно оценил мужичонка, - нежная и, того гляди, душевная.
- Душевная, да... - согласился парнишечка. - Отчего ж не душевная? А то скажет: "Боюся я вас..."
- Впечатлительная! - восхитился мужичонка.
- Куда уж впечатлительнее... И вот иду я как-то из бани к себе домой, а тут мальчик. "Вы ли, - осведомляется, - такой-то?". Я, говорю, как не я? я. А он мне записку: это, говорит, от фрейлен Параши. А в записке - надпись: "Я непременно должна вас видеть... Приходите нынче в четыре часа к часовне, надобно". Смотрю: время поджимает, пора в воздушный порт, иначе пропущу самолет. Зашел только домой причесаться да помочиться; причесался, мочусь тут Сидоров заходит. Лицо пасмурно. Взволнован. Интересуюсь причинами. А он, натурально, молвит: "Я тут вас удивил как следует, а сегодняшним своим текстом еще более удивлю. Сестра моя, имеющая имя Параша, в вас влюблена". Ой, говорю, дык это как... "Да, да, - перебивает, - влюблена и лгать не обучена. Чистая душа. Погубит она себя, всенепременно погубит... Болеет вся; лихорадка, жар, грипп, мигрень, другие недуги числом два-три. Угораздило девочку, черт ногу сломит. Но если уж так сложилось, нужно нам быстрее отсюда уезжать. Мы бы сегодня и уехали, да тут я задумал поговорить с вами. Может быть... как знать? - вам сестра моя нравится..." Я взял его за руку и твердо произнес: "Вы хотите знать, нравится ли мне ваша сестра? Да, она делает это". "Но, - проворковал он, заикаясь, - ведь вы не женитесь на ней?" А как я мог на такой вопрос ответы давать, посудите сами...
Мужичонка и Артемьев стремительно посудили и согласились.
- Мне Сидоров и говорит, что до завтра-то он подождет моего решения, но больше ждать не станет: Параша, де, девка бедовая, всякое претворить может еще пуще заболеть или записку мне написать. Я вздрогнул, но скрыть от Сидорова не смог записку-то - продемонстрировал. Сидоров потерял сознание и с коротким шумом растянулся на полу, выбросив руку прямо вперед, словно бильярдный кий. Еле я его откачал. Он глаза отворил и снова понес: де, я человек благородный, де, Параша - ишь - и уезжать сама хочет, и записку пишет, вот ведь... Решили мы, что с Парашей я встречусь, о разговоре с Сидоровым не скажу ничего, а Сидоров между тем будет ждать дома, а вечером мы вернемся к обсуждению интересующей нас темы. В Барселону мы, для конспирации, полетели на разных самолетах.
- Разумно, - одобрил мужичонка, нетерпеливо стреляя глазами. Артемьев тоже весь скрючился в ожидании стремительно приближающейся развязки.
- ...И мучила, и терзала, и рвала меня на части беспокойная, пытливая мысль: "Жениться на семнадцатилетней девочке, с ее нравом, как это можно!" И я страдал. Едва только нога моя ступила на каталонскую землю, навстречу мне прыгнул все тот же мальчик, с новой цидулей. Читаю - а там сообщено, что к часовне являться не следует, а надо ходить непосредственно в дом фрау Луизы. Что же, пошел, переступил порог и оказался в совершеннейшей темноте. "Сюда! - сказала мне темнота. - Вас ждут!"... Параша, закутанная в длинную шаль, сидела на стуле возле окна, отвернув и почти спрятав голову, как испуганная птичка. Она дышала быстро и вся дрожала. Я неловко пролепетал ее имя, уместно пришедшее мне прямо в голову; она же не более ловко пролепетала мое. Мы старались что-то говорить, но были способны только на отдельные хриплые звуки - да и то не на все, у меня, допустим, откровенно не шли "эм" и "ка" - словно клавиши западали в печатной машинке... Так хрипели мы часа полтора, покрываясь потом и пятнами. Я периодически всплакивал. Параша краснела и бледнела. Я попросту проголодался. Параша вращала глазами, как оглашенная. Они молили, эти глаза, доверялись, вопрошали, отдавались... Я не стерпел, нагнулся и приник к ее руке. Параша ответно приникла ко мне. Я забыл все, потянул ее к себе, шаль покатилась с плеч (потом ее так и не нашли), голова ее тихо легла на мою грудь, руки мои скользили вокруг ее стана...
- От уж! - подбадривающе крикнул мужичонка.
- ...Но тут я отпрянул от нее подобно прыткому животному и заломил руки (себе). "Что мы делаем! - закричал я. - Ваш брат все знает! Я вынужден был ему все рассказать. И в этом виноваты вы одни, только вы одни... Зачем вы сами выдали вашу тайну? Вы думаете, мне будет легко с вами расстаться? О, мне будет это очень, очень тяжело! Но вам придется, придется уехать, и вы сами, сами виноваты, поскольку рассказали все вашему брату... Вы не дали развиться чувству, которое начинало созревать, вы сами разорвали нашу связь, вы не имели ко мне доверия, вы усомнились во мне..." Параша вскрикнула, взмахнула руками и выбросилась в окно. Я ошалел так, что даже всплакнул, но тут же понял, что убийство себя не входило в Парашины цели (этаж был первый и низкий), просто не нашла она в себе сил выйти в дверь... Я выбрался из города и пустился прямо в поле. Я носился по полю, воздымая и заламывая, много часов. Ее образ меня преследовал, я просил у нее прощения: воспоминания об этом бледном лице, об этих влажных и робких глазах, о... о-о! Они всячески жгли меня, эти воспоминания. Наступила ночь, и я ринулся к дому Параши. Взмыленный Сидоров выскочил мне навстречу: "Где Параша, где?" "Разве нет ее дома?" - притворно удивился я. "Нет ее, ее же и не было!" воскликнул Сидоров. "Она небось утопилась?" - предположил я. Мы помчались к реке, но в реке Параши не было. Тогда Сидоров предложил нам разделиться, чтобы искать в двух направлениях сразу. Так мы и сделали. Долго ли, коротко ли, но много часов искал я Парашу на тесных улочках Барселоны, в злачных кварталах, на хмурых окраинах, в вольных лесах и на богатых росой полях и пастбищах. Уже ближе к утру я, не солоно нахлебавшись, пришел к дому Сидоровых. Парашино окно горело. Сидоров выглянул, аки сыч. "Она вернулась". - "Как это замечательно!" - сказал я. - "Как это замечательно! Речь парнишечки кишела беспорядочными знаками препинания. - Мне надо с ней и с вами всячески поговорить!" - "В другое время, - возразил Сидоров. - В другое время и в другой раз". Я попрощался до завтра, присовокупив про себя, что завтра все будет решено. Завтра! Завтра я буду счастлив, завтра я попрошу у Сидорова Парашенькиной руки! - сладостно мечтал я, улетая в Рим в ночном полупустом самолете. Я даже не поехал домой - позавтракал в воздушном порту и тем же рейсом вернулся в столицу Каталонии. И было утро. Но когда я подошел к заветному домику, меня поразило одно обстоятельство: все окна в нем были растворены и дверь тоже; какие-то бумажки валялись перед порогом; служанка с метлой показалась за дверью... "Уехали!" - брякнула она, прежде чем я успел спросить ее: дома ли Сидоровы? "Уехали, а куда - леший их разберет". Я всплакнул. "Вам между тем письмо", - зевнула служанка. Сидоров писал, что он очень сожалеет о происшедшем, что ему горько от невозможности моей на Параше женитьбы, но он уважает чужие обычаи... Я побрел по улице, скорбя и рыдая. Случилось мне проходить мимо дома фрау Луизы. Старая карга выскочила из окна и вручила мне записку от Параши. Там стояло: "Прощайте, мы не увидимся более. Не из гордости я уезжаю - нет, мне нельзя иначе. Вчера, когда я плакала перед вами, если б вы мне сказали одно слово, одно только слово - я бы осталась. Вы его не сказали. Видно, так лучше... Прощайте навсегда!" Как ужалил меня в сердце этот восклицательный знак! Одно слово... О, я безумец! Я побрел в леса, скорбя и рыдая. Это слово... Я со слезами повторял его накануне, я расточал его на ветер, я твердил его среди пустых полей... Я шел, не разбирая пути: травы, ягоды и мелкие звери стонали под моими тяжелыми шагами. Вряд ли я мог отдать себе отчет в цели своего путешествия; я рисковал заблудиться, но, едва я это понял, стало ясно, что вел меня Он. - Парнишечка произнес слово "он" с большой буквы и вгвоздил глаза в хилые чердачные своды. - Вел меня Он... Лес вдруг расступился, как море, и в глаза бросилась большая круглая поляна, в центре которой росло два кривых дерева (именно буки). А на деревьях висели на бельевых веревках два неживых трупа - одним из трупов был труп Сидорова, а другим трупом, поменьше, был труп Параши. Причем отмечалось, что если Параша, как это и полагается при повешении, обрела свою смерть посредством разрыва спинного мозга, то Сидоров повесился менее удачно, достал ногами земли и скончался от мучительного удушения.