19.07.97.
Мартина, письмо продолжается.
Из последних событий:
В Екатеринбурге отметили очередную годовщину расстрела семьи Николая Второго.
Какая-то ерунда в космосе на российской станции: уставший от предыдущей поломки космонавт выдернул не тот штекер, корабль отключился от ориентировки по солнцу. Налаживают.
Сегодня я пошел погулять вокруг дома, по району Аэропорт, и потерял кошелек.
Я смотрю на участок асфальта, на муравья, пересекающего трещину, на бутылочное стеклышко, которое в этой трещине застряло, испытываю весь комплекс гордостей за мир, в котором я живу и который столь разнообразен формами.
Меня беспокоит, что я этому миру совершенно не нужен. Что все усилия моего зрения, все пространственные фантазии бесполезны: в том смысле, что пространству от них нет никакого толка.
Про зеркала любят говорить, что они замутняются от взглядов тех, кто смотрелся в них до тебя.
Действительно, это убедительный аттракцион: вот перед тобой мутное зеркало в тяжелой раме с ангелочками, и ты знаешь, что в течение нескольких веков в его глади отражались разные рожи, и тебе хочется думать, что их взоры и лики налипли на зеркало, и теперь ты имеешь с этими харями если не магическую связь, то что-то от нее недалекое...
Так же как и со старыми зданиями: тебе лестно думать, что взгляды, обшаривавшие эту стенку триста лет, скатались в липкую пленку, покрыли стену чуть ли не живым слоем. И форма выщерблинки в камне не то что совсем обусловлена падавшими на эту точку взорами, но как-то с ними скоррелирована.
И будто бы осадок взгляда, оседающий на стене, как осадок чая на стенке чашки, полон какой-то информации о структуре твоей ДНК. Будто бы через много веков можно соскрести со стены след этого взгляда и воссоздать из него тебя во плоти и крови.
Утверждение активной роли взгляда в мире есть род самомнения: ведь сколько мы не абстрагируем свой взгляд от себя в оптику, все равно все спекуляции на эту тему локализованы посадкой глаз на территории башки.
Взгляды, очевидно, имеют количество. За сутки я испускаю какое-то исчислимое количество взглядов: один взгляд располагается между двумя смаргиваниями.
Каждому взгляду можно приписать вектор. Большая часть моих взглядов направлена в сторону земли, меньшая в сторону неба, и если провести линии, соответствующие направлениям десятка, сотен, тысяч моих взглядов, то точки пересечений сгустятся, надо полагать, где-то на уровне солнечного сплетения.
Каждый из нас ходит, волоча плотное тканево из сияющих-мерцающих точек зрения. Все это понятно. Мы можем подталкивать друг друга взглядами, отправлять взглядами к анчару или в магазин, мы можем сцепляться при ходьбе нимбами или аурами, у нас обильное энергетическое общение, но, когда мы говорим (в данном случае за нас говорит Кальпиди), что взгляд забирает предмет, а потом выбрасывает, это только наши фантазмы.
Нам хочется, чтобы нам отвечали старые зеркала, чтобы из слепой стены оптика выплавлялись образы, формы, значки, буквы Брайля.
Оба примера, в общем, вполне располагаются, как говаривал Пушкин, "в горизонте лояльности и корректности". И старому зеркалу мы не атрибутируем какого-то особенного к нам отношения, а только лишь - способность аккумулировать предыдущие взгляды, способность быть поверхностью, которая долго сохраняет следы прикосновений. И "движение испредметности" описывается скорее как эффект зрения, а не как воля зримых вещей.
Я не могу ничем помочь формам, поворотам и изгибам пространства, мой взгляд только бередит оптику, но вещам он, по большому счету, не нужен. Не считать же, что у вещей есть потребность быть описанными в литературе.
(Хотя мы не прочь заподозрить их и в этом. В Венеции есть департамент, спасающий город от затопления. Венеция, как известно, тонет: на полсантиметра в год. И этот департамент заказал Бродскому книжку о Венеции: что же, своего рода спасение-сохранение. Достаточно внятное: останется в тексте. (Чапаев спросил бы: а где останется текст?))
Это было бы почти крахом всего проекта, но я нахожу две счастливых лазейки.
Первая такая: разводя сопли и спекуляции в оптических полях форм и предметов, мы используем их (формы и предметы) как аппаратуру, связывающую нас с разными энергиями и другими органическими существами. Пользуемся миром, как телефоном, как модемом. Как дуплом в книжке про Дубровского (это книжка Пушкина, там в дупле оставляют письма).
Вторая такая: втираясь зрением и телом в формы, мы будто бы ласкаем кошек силовых линий. Мы налаживаем с локусами мест связи, мы располагаем места к себе, как располагают к себе богов. Скорее - духов.
То есть не пространства меня тревожат, а просто хочется быть чисто лояльным к духам. Срамота.
Тебе это снится в очках, на экране
перед твоим рулем, и ты сразу рассказываешь все
темным очкам, надвинутым на прическу в машине
наискось перед тобой
Это твоя третья порция. У меня приписано карандашом что-то про картинки на обратной стороне век.
Белая стена оптика или окулиста (кстати, эта стерильная белизна с выделяющимися конструкциями напомнила мне строгую эстетику твоего базельского жилища: просыпаясь по утрам в своем спальном кубе, ты, наверное, именно что утыкаешься в такую конструктивно подчеркнутую белизну - или ты сменила обстановку? - фаршируя эти скобки, я еще не знал, что ты переехала в другое место) распрозрачилась сначала до экрана, а потом и вовсе до ветрового стекла.
Инструментом обретения прозрачности вновь стали очки, только если сначала штурмовали стену, так сказать, изнутри (из ее нутри), то теперь ты опрозрачила ее, тоже так сказать, снаружи. То есть не изнутри стены, а изнутри комнаты.
Обрели ли очки стекла на пути от первой к третьей строфе? Кое-что свидетельствует, что обрели. В паре с очками, в которых спишь перед ветровым экраном лирическая Ты, выступают темные очки из соседнего агрегата, то бишь, скорее всего, очки с затемненными стеклами: предположим, в хлипких, но облагороженных традициях единства способа фундировки декораций, что и твои застеклены.
Мартина, в первой строфе у нас было прямое зрение: лирическая Ты просто ("просто" по-польски - значит "прямо") прямо смотрела в стену.
Во второй взгляд несколько скособочился вместе с лестницей, подвешенной на кране. Мне кажется, она не может быть подвешена перпендикулярно земле и тверди, все равно она как-то отклоняется. Как минимум, ее теребит ветер.
(Во второй строфе лирическая Ты, может быть, привстала, потянулась, и луч света, пробившийся через жалюзи, сыграл на стене перед тобой в лестницу: кстати сказать, в желтую.)
В третьей строфе взгляд стал окончательно "наискосок", вышел за экран, нырнул в чужой автомобиль.
(Ты встала, откинула одеяло.)
Впрочем, там был помянут сон - и странно, наверное, с моей стороны атрибутировать тебе лунатизм.
Во всяком случае, как только в тексте заводится сон, туда тут же врывается реальность - гудит клаксоном, тарахтит мотором, выдыхает бензин.
Если это сочинено в Базеле или в другом швейцарском месте, то это понятное описание процесса избавления от местной тишины. Бабушка из прошлого века деликатно тащит-влачит букли и сыр сквозь стриженый сквер, в котором деликатно ломаются героиновые наркоманы.
Конечно, темные очки, надвинутые на прическу, могут увести нас и в другую сторону. Темные очки тут могут быть родственниками очков без стекол: это ведь тоже своего рода "темные", то есть слепые очки, если в них нету зрения. (У нас в России был когда-то политический деятель Василий Темный, которого звали так, поскольку он был слепым, а не потому, что он знал мало слов Брайля.)
А зрения, во всяком случае, в них нет, если они надвинуты не на глаза, а на прическу.
В общем, снять с глаз темные очки - это жест открывания, отворения зрения, но ты упорно избегаешь этого зрения, избегаешь найти другой взгляд.
Ты все время обнаруживаешь то или иное отсутствие взгляда.
Я, кстати, не люблю встречных взглядов. Это все связано с синтагмами типа "посмотри мне в глаза", с обнаружением истины или страсти, с вызовом и тому подобными неплавными вещами.
Но взгляды, мерцающие по касательной, мне нужны: царапнуться с полусмыслом, четвертьсмыслом за чьи-то глаза, "поймать взгляд" не в смысле упереться лоб в лоб как бойцовые петухи, а перехватить его траекторию и пересечься с нею своей траекторией, грести через эти взгляды, чтобы они свистели у висков, как войлочные пули, - это мне не то что по особой душе, но привычно. Ежедневная тактильная практика жителя мегаполиса.