В таком действии мы достигали искомой телесной полноты, тактильной аутентичности. Пусть щелкает затвор искусства, если мы не можем без этого, но пусть это будет семантически пустой щелчок.
Надо задать зрению другой режим: смотреть на город с учетом механизма бесконечной идеологизированности-литературности взгляда, но иметь при этом в виду не ворох цитат-соположений-аналогий, а механизм идеологизирования, эстетизации, наделения смыслом как таковой, как абстрактное движение поршня. Смотреть, как Сорокин пишет.
На днях встретил на улице Сашу Иванова (ты его знаешь - Ad Marginem), и он попенял мне, что в своем предисловии к книжке Пелевина я Пелевина восхваляю, а Сорокина опускаю, да еще исходя из концепции линейного времени, что и вовсе нехорошо. Теперь, вспоминая о Сорокине, я по проложенной Сашей траектории тут же выхожу и на Пелевина: вот у него герой ползет по коридору в противогазе (воспитательный момент в советском пионерлагере, куда уезжали в автобусах от дома культуры Клары Цеткин, а я стоял на балконе и жевал бутерброд с колбасой) и видит сквозь противогазное мутное стекло: "вот несколько прозрачных песчинок в щели на стыке двух линолеумных листов; вот закрашенный сучок на планке, идущей по самому низу стены; вот муравей, ставший после смерти двумя тончайшими лепешечками и оставивший после себя маленький мокрый след в будущем..."
Вот так и пространства: даже Венеция состоит из трещин в мостовых, из песчинок в этих трещинах, из сучков, из побитых кирпичей, из мусора, который течет по каналам, а не из куполов с крестиками.
Волшебство текстуальности не только в панорамном охвате какого-то большого комплекта вещей, который можно назвать, например, городом. Волшебство в фактуре менее значительных размеров: в том, из чего все складывается и из чего все вырастает. Собор строили двести лет, на строительстве его угрохали тыщу жизней, над планом его думало пятнадцать архитекторов, там живет дух Божий - чего же удивляться, что он красив и величествен. Но я не устаю удивляться, что красивы и величественны махонькие кусочки бетона, ржавые старые тележки, грубые лотки, с которых продают туристические барахляные сувениры.
Вода утомляет: бликами, например. Идеей зеркальности и метафизичностью: Бродский уверяет, что коли до начала времен мировой дух носился над водами, то он в них отражался. Вот это мне и не нравится. Какая-то это гигантомания: мировой дух, отражающийся в водах.
Кроме того, Бродский не задается вопросом: а кто смотрит? Если нет зрения, нету и отражения. Видимо, он доверял перпендикулярному взору Бога, падающему ровнехонько на водную гладь, как отвес.
С водой, конечно, спорить бесполезно: она, как выражается наш поэт, всегда в большинстве. Венеция в нее погружается (что, впрочем, уже упоминалось) на полсантиметра в год. Это довольно высокая скорость. Очень любопытно, что случится раньше: род людской перестанет существовать или же город будет затоплен, скажем, на половину? Представить себе такую картину (от части зданий осталось по метру-другому, только колокольни и высокие храмы по пояс возвышаются из океана) можно либо предполагая, что к тому времени (веков через двадцать) еще останутся носители зрения в нашем понимании этой операции, либо же отдавая дань идее зрения-вне-человека, как атрибута оптики. Той же идее Бога с его перпендикулярным прямым взором. Кто-то смотрел, помню, таким взором с небес в самом начале "Пушкинского дома".
С водой спорить бесполезно. В Венеции ее все время ремонтируют: гонят в какие-то трубы, чистят каналы. Но стоит ударить более-менее солидному дождю, как площади и мосты покрываются ощутимым слоем воды. Уже нужно ходить в сапогах, а то и садиться на лодку. Очевидно, что слизнуть этот город в свои пучины море может элементарно: в пол-языка.
Так что и воду я предпочитаю декоративную. Обладание аквариумом точнее передает статус и способности человека, нежели стремление переплывать на надувном матрасе Атлантику или спускаться в тазу с Ниагарского водопада. Человек, счастливо выпутавшийся из подобных экспериментов, не "стихию покорил", а просто-напросто остался жив. Воде наплевать, что какое-то количество пловцов выбирается из нее неутопленными. Утопнут завтра.
В моем детстве по мостовым Новосибирска весной, когда таял снег, текли широкие ручьи. Мы с друзьями, возвращаясь из школы, устраивали на этих ручьях гонки. Регаты. Лодками были спички (иногда окрашенные - для различения - в какой-нибудь цвет), они застревали в мусоре, в ветках, в канализационных решетках. У этих гонок тоже были какие-то правила, которые сейчас уже не упомнить. Во всяком случае, можно было записать или запомнить результат, а на следующий день после уроков продолжить соревнование.
Я очень много часов, Мартина, провел в таких занятиях: медленно идешь вдоль обочины, смотришь, как спешит по перекатам твоя спичка, и выручаешь ее, когда она застревает в ветвях.
31.07.97.
Мартина, привет!
В твоем подстрочнике осталась одна строфа: маленькая, из двух строчек.
Был в Питере. Из тамошних новостей: ослеп художник Тимур Новиков. "Новый академик". Говорят, от СПИДа. Может, врут.
Для истории искусств, да и просто для искусства, это богатый и яркий сюжет. Описывать его, однако, прерогатива сильно пострадавшего человека, который, наверное, испытает некоторые сложности с фиксацией упомянутой яркости: она, яркость, хоть и концептуальная, но без представлений о насыщенности цветов, видимо, невозможна.
Я иногда думаю, что могу ослепнуть. У меня не очень хорошее зрение, и вряд ли с годами - особенно при ежедневном общении с компьютерным снарядом оно улучшится. Скорее процесс будет обратным. И сложно предугадать, как далеко он зайдет.
Может быть, проступание из стены очков без стекол - это как раз постепенное обретение слепоты.
Внутри стены осуществляет себя каким-то образом концентрированная визуальность, и, пройдя через ее валки, шлюзы и перекаты, зрение выпрастывается наружу опустошенным.
Можно ведь отнестись к зрению как к иссякаемому материалу: вот, скажем, мел. Он порождает картинки, а сам стирается, уменьшается, крошится и сходит, наконец, на нет.
(В детстве у меня была книжка "Привет, Каролинка" про польскую девочку, у которой был волшебный мелок: он исполнял желания и параллельно уменьшался; был еще сиквел про голубую бусинку, которая, по мере удовлетворения желаний, теряла окрас, пока не превратилась в слезинку).
Так же и зрение: оно порождает какие-то изображения на сетчатке, но крошится и стирается о шершавую визуальность. Внутри стены мир сжат очень плотно, и протискиваться через эту плотность трудно: крошится вдвойне.
И пустая оправа, как пустой держатель для мела, вываливается из стены на проволочном треугольнике, как испорченный механизм, как кукушка из часов.
Визуальность как аттракцион мила тем, что она всегда, как бы это выразиться, под рукой. Сделай дома темноту, закрой глаза. Попытайся сосредоточиться на том, что ты видишь с закрытыми глазами в темноте. Что ты видишь, Мартина? Расфокусированную серость или черность, какую-то нерезкую невидимость? Как можно с ней обращаться?
Если где-нибудь не очень далеко (в другой комнате, хотя и при закрытой двери, от луны, хотя и при сомкнутых шторах) плещется в пространстве какой-нибудь свет, он давит тебе на глаза, и видимая тобою серость может быть утемнена. Простой способ: положить ладони на глаза. Стало гораздо темнее. Но это - если положить их прямо на глаза.
А если держать руки в десяти сантиметрах, в полуметре перед закрытыми глазами? (Я забыл предположить, что субъект лежит на спине.) Разрешающая способность сомкнутого глаза не настолько велика, чтобы отмечать движение теней, которые отбрасывают на внешнюю сторону век руки, повисшие в темноте. И все же - вот я лежу и делаю этими руками какие-то пассы, переплетаю их, обращаю их в фиги, и мне кажется (не то чтобы я поставил после слова знак вопроса, но хотя бы вставлю в скобки кавычки: не такие определенные, как если бы они седлали само слово, но все же: ""), что по серости, которая распласталась под моими веками, плавают проникшие-таки через плоть тени.