Они еле различимы, если не вовсе фальсифицированы той машинкой, которая отвечает во мне за литературу. То есть, наверное, естественно предположить, что поскольку руки действительно плавают в темноте перед лицом, то и изменения интенсивности темноты перед закрытыми глазами должны иметь место. Сомнительно, что схлопнутое под веками зрение способно их уловить. Однако я сам оказываюсь способен уловить себя на том, что вглядываюсь в темноту уже бог знает сколько времени и вдруг начинаю подниматься корпусом навстречу этим теням. Таким приблизительно образом, каким покойники встают из гроба.
(Здесь, впрочем, необходимо уточнить, что сеансы вглядывания в схлопнутую темность я сопровождаю, вернее, предваряю дыхательными упражнениями, которые придумал сам некоторое время назад; и не придумал даже, что там придумывать, а просто стал делать. Несколько месяцев назад я поймал - уловил! - себя на том, что лежу на спине и сильно - глубоко втягиваю воздух через нос. Потом, когда легкие - они ли? признаюсь, Мартина, я до смешного мало знаю о человеческой анатомии - до отказу набиты вдохнутым, я это дело, как несложно понять, выдыхаю. В общем, глубокое дыхание через нос, всех делов. Сколько сил хватит - нет, сколько будет нравиться и хотеться. Присущие попытки: ощущать оборотом ноздрей, тамошними волосками, как проходит мимо поток воздуха; ощущать внутренними органами ту форму, которую принимает-занимает вдохнутый объем... Так вот: эти сеансы часто заканчиваются тем, что я неожиданно для себя вскакиваю, как помянутый труп - то есть сначала верхней частью тела, - и куда-то иду, не сразу соображая, я сам или просто контур выскочил из акта дыхания).
Я задал себе вопрос: та серость-темность, которая упластована под закрытыми веками, имеет ли она глубину? Или это просто экран, простыня для призраков и теней? Отвечал я на вопрос так: концентрировался на верхней, по моим представлениям, точке доступной мне визуальности и повторял фигуру встающего из гроба (с инверсией: ложащегося позже обратно). Я полагал, что при таком движении глубина должна меняться, то есть точка концентрации зрения должна пройти по эдакой дуге, и я пойму, что это дуга. Но очень быстро, после второго или третьего опыта, темность-черность обратилась в раздражающую мельтешню. Это было похоже на усталость.
Возможно, свою роль сыграла специальность, отрефлектированность намерения. Когда во время сеанса зрения-в-темноте мне удается расслабиться, сами собой приплывают - по ощущению именно из глубины - разные картинки. Скажем, я вижу лица. Очень маленького размера. Где-то сверху и справа от поля моего черного зрения возникает кружочек с рожей лица. Поток мыслей, очевидно, не отключен (мне трудно выбраться из вечно струящейся через сито мозга литературы), но рассовмещен с другими потоками: я фиксирую, что вижу и рассматриваю лица как бы с удивлением. Это для меня "оказывается": оказывается, вот я чем занят уже какое-то "время". Бог весть почему оно попало здесь в кавычки: может быть, это просто свойство встроенной литературы: обнаруживать всякое действие как длящееся откуда-то, то есть имевшее по дороге возможность обрасти какими-никакими смыслами. Но вот оно уже потеряло кавычки, и через какое-то оно я теряю из вида лица, пытаюсь снова вызвать их из темноты, стараюсь, подвинчиваю тумблеры зрения, и начинается уже упомянутое - мельтешня. Вплоть до того, что на края поля начинают врываться какие-то то ли белые, то ли зеркальные пятна. В этот момент я не выдерживаю и открываю глаза.
Вот вопрос: а мог бы я не открывать глаза, а просто перестать вглядываться в темноту? Ведь далеко не всегда, лежа с закрытыми глазами, я это делаю? И оказывается, что попытка не-смотреть, то есть разрефлектировать свою субъектность, напоминает упражнение типа "не думать о сахаре". Что, в общем, было и так ясно.
Из неясного: лежа на спине, с закрытыми глазами, плавая руками перед собой, я начинаю как бы лепить ладонями в воздухе шар. Нащупывать в пространстве пазуху в форме шара. Сбить потоки пустоты в шар. Что-то такое.
Я пытался приколоться к плотности ощущений. Думал почувствовать под ладонями шарообразную поверхность, по которой можно скользнуть рукой, на которую можно надавить, которая может иметь температуру... Нет, вот литературность, пойманная за что ни на есть шкирку. Во время опыта я не ждал внятных форм, а ждал, что пустота под руками, пустота в границах формуемого шара будет иметь несколько другую плотность и я сумею это различить, как ухитряюсь различать скольжение теней по пустому экрану. Сосредоточившись на этой жажде, я упустил из виду, как край поля зрения словно бы приподнялся (или поле на миг стало прозрачным, или просто потерялось из виду) и мелькнуло что-то шарообразное и живое. Мне стало очень грустно, даже погано: я очень расстроился - тогда, в ходе опыта, - что не успел сосредоточиться на видении. И мне повезло: оно мелькнуло еще и второй раз, и третий! Это были на редкость краткие вспышки где-то на самых краях зрения, но все же я рассмотрел внятно: это был шар со зрачком или болтающийся (кажется, вращающийся - хотя именно вращение есть, очевидно, первое, что сфальсифицировала бы в данной ситуации литература) в пустоте шарообразный глаз. Культурный опыт бьет под дых: сейчас, пытаясь как-то прикинуть эту картинку, я вижу (метафоричность этого "вижу" настолько откровенна, что кавычки и не нужны; конечно, не "вижу", а так что-то, представляю) этот глаз вращающимся подобно голубой планете Земля на снимках из космоса. Хотел бы я иметь то же самое видение до космической эры.
Если бы я захотел вытащить этот образ на самый передний план, если бы я захотел, скажем, оставить живописную память о нем, я бы нарисовал что-нибудь очень тупое. У меня бы получился какой-нибудь сюрреализм: шар, чья оболочка радужна и переливчата, и странное варево внутри, из которого восходит зрак что твой дух из первоводы. Хотя по ощущению это было ближе к раскрашенной капле ртути.
Один питерский театральный деятель поделился с нами другой идеей, посвященной проблеме "художник и зрение". Он предложил в ознаменование 850-летия Москвы выколоть глаза строителям Храма Христа Спасителя: по русской традиции, чтобы не построили второго такого или, не дай бог, лучше.
Это вновь пересекается с твоим образом стены-с-пустым-зрением. Зодчих лишают глаз, чтобы они не воспроизвели шедевр. Есть версия (на мой вкус слишком метафизическая), что шедевр и возможно создать только один. И тогда все твои зрительные потенции, все твои умения в области организации красок и форм уходят на драгоценную постройку, зрение твое исчерпано, и выкалывание глаз - лишь ритуальное утверждение того, что в действительности уже произошло.
А вот версия, будто глаза выкалывают, чтобы лишить зодчих средства производства, представляется уже слишком позитивистской.
В этом должна быть какая-то магия. Художник должен оставить в работе над Храмом все зрение. Это зрение, целиком вложенное в постройку, сочится из стены. Постройка прекрасна тогда, когда вложенное в него зрение избыточно, когда оно может течь из щелей.
Отнимая у зодчих способность к взгляду, мы концентрируем их зрение в самом Храме, больше его нигде нет и нет больше никаких о нем свидетельств: вот таким образом Храм начинает смотреть на нас. Именно зрением слепых. Лирическая Ты, застывшая у витрины-стены оптика-окулиста, служишь для них зеркалом: твой взгляд впитывает их мучения.
Может быть, смотря на предмет, мы вкладываем в него свое зрение, как деньги вкладывают в золото (как бы модель красивой вещи), - и как деньги и, допустим, недвижимость остаются потомкам, так и взгляды, вложенные во дворец, остаются потомкам. То есть не потомкам даже, хотя и это важно. Но важнее абстрактное желание присутствия вне себя.
Почему мое зрение предпочитает помойки дворцам, а неказистые предметы казистым? Не исключено, что таким образом оно оценивает свой статус и свои возможности, которые, наверное, не особенно высоки. Или оно стремится к неповторимым конфигурациям: в конце концов, на дворцы туристы смотрят организованно, а на асфальтовых трещинах взгляд фиксируют единицы и, во всяком случае, в индивидуальном порядке.