Гость уснул. Я смотрю в окно. Наш дворовый фонарь еще светит - значит, двух еще нет. Не валяй дурака - говорю - иди и смотри в огонь.
Ты меня извини, что история не из самых веселых. Как-нибудь в другой раз, ладно?
Теперь должно забыть обо всем и смотреть в огонь, ибо много на земле добрых людей, готовых нести ношу твою, но никто не станет смотреть за тебя в огонь - ты должен сам, если ты человек, и никто тебе и никогда не простит, если ты не пойдешь. Забудем - о тех двоих, что уехали к морю, не надо мешать им... Они еще счастливы, они еще веселы, но грядет час, когда опомнятся они, и увидят на все стороны света, и вернутся на Уралмаш, оставив веселие и счастие на лезвии ножа, стекать в бежевый и надежный песок. Забудем - о группе "Звуки My", о первом этаже, о городе Барнауле (ну, Барнауле). Слово "мио" - здесь, я знаю его тепло, но и о нем мы забудем. Забудем - о болгарском моем двойнике (он проспался, умылся и побежал в молочный магазин за болгарским кефиром. Удачи ему). Забудем - о биологе-авангардисте, что схватил меня за пуговицу и требует дозы жалости ("Ну хоть ты-то, хоть ты-то меня пожалей..." С удовольствием. А что случилось? "Да ничего не случилось! Ты меня пожалей, пожалей..."). Все.
Камера! Малые Брусяны. Избушка на курьих ножках. Само себя выпившее шампанское. Карты, склеивающиеся от скуки в ленту Мебиуса. Гномы. Камин. Гномы смотрят в огонь.
Наложение - огромное глазное яблоко, на котором голубыми нездоровыми контурами наметились надоевшие материки, тело Земли в родовых разрывах, растущая, пугающая и путающаяся сеть алых жилок и тот странный отсвет, в котором, может быть, ничего и не горит, но все, в итоге, сгорает. Плавная алая тень, судорожная частота строк, схватывающих и давящих в помидорный сок и голубые материки, и обезумевшую крысу зрачка, что мечется в поисках спасения или абсолюта, но жилки растут, ширятся, красное наливается красным, выбрасывая слизисто-желтые языки, пламя опускается сверху, запахло паленой пленкой, серебряным виноградом, глаз расползся в замедленной съемке бесцветными лентами. Гномы смотрят в огонь! Изображение портится, как в сентябре погода. Валит густой дым, вытягивая мелкие слезы. Слеза - хрусталик и хруст, раскручивающий изображение морозными водяными осколками; будто опомнившись, они смерзаются вновь и вновь тают, но дисциплинированно незаметно и плавно, и нет их совсем. Красный борется черный, желтый борется белый, слизывая черный и белый, словно амальгаму - сзади проступают потом все те же красный и желтый, много мельтешащего красного, меньше желтого - не успевая приобрести форму, он теряет ее, и рвется к форме, и теряет, наконец вспыхивает, прежде чем перегореть, круглой луной, круг-лойлу-ной, искрит и исчезает. Ату! На плоскости лишь красный, только красный, один только красный, он ярится по отвоеванной территории, он может все, он ничего не может.
Гномы встают и идут в камин, и проходят камин, и проходят, и входят в беззвучные виноградные снега, и идут, и идут. Куда они идут, Господи? Что же станется с ними?
1990
Биографическая проза
Автор замечает, что процесс обретения исторической памяти и культурного самосознания, ознаменованный содержательной и взаимовежливой дискуссией между журналами "Наш современник" и "Огонек", зашел в тупик: ценности обоих лагерей оказались дутыми. Автору приходится самому нырять в пыль архивов, чтобы найти в истории нравственные и эстетические точки опоры.
ЛЮБОВЬ ПОСТМОДЕРНИСТА
К 100-летию со дня рождения Фридриха Орфа
Мы не найдем сведений о нем в советских энциклопедиях, хотя само расположение словарных статей будто бы взыскует его имени. Между Орфом Карлом, нем. композитором, и Орфеем, в греч. мифологии фракийским певцом, безусловно, должен располагаться Орф (Orff) Фридрих. Карл Орф - его родной брат, что касается Орфея, то кто может быть ближе по духу Фридриху Орфу, чем мифологический герой - изобретатель музыки, расслышавший в хаосе бытия возможность принципиально нового рода отношений природы и человека? Параллель можно - и нужно - продолжить. Орфей, как известно, спустился в Аид вслед за своей женой Эвридикой, и этот легендарный факт судьбы античного прототипа неожиданно, странно и больно отразился и в судьбе Фридриха. Об этом, как и о том, что античность стала для Орфа и еще одной точкой катастрофы, нам много предстоит говорить.
Почему отечественные энциклопедисты не сочли возможным пожертвовать на Фридриха несколько десятков литер и полграмма типографской краски (хотя парой позиций раньше вовсе не отказали в такой услуге до недавнего времени идеологически ущербному Оруэллу), не совсем понятно. Отношения Ф. Орфа с Россией загадочны и противоречивы, но, во всяком случае, одно время он имел тесный контакт с русским освободительным движением, что поощрялось коммунистическими историками, тем более что ни ревизионизмом, ни шумным отступничеством Фридрих себя не запятнал. Тайна, видимо, кроется в неизвестных нам подробностях второго - рокового - контакта России и Орфа. Архивы советских секретных служб по-прежнему немы, и, по чести, мало веры в то, что эти камни заговорят.
Что касается присутствия в словарях Карла Орфа - тут тоже не все до конца ясно. Карл, безусловно, был высоким профессионалом, кроме того, он много сил отдал созданию системы детского музыкального воспитания, во многом основанной на импровизации (склонность к импровизационному началу была у Орфов в крови). Но слова советского поэта - "он был заядлый композитор" - к Карлу все-таки неприложимы; а большое количество куда более значимых музыкальных величин осталось за переплетами советских словарей. Можно предположить, что коммунистов привлек факт сочинения К. Орфом трагедии "Антигона" - в СССР обращение к классическому, устойчивому, проверенному считалось признаком идеологической приемлемости того или иного художника, если он, конечно, не позволял себе перебора в аллюзиях, но вряд ли пролетарские искусствоведы были способны уловить аллюзии в немецких нотах (нам-то, разумеется, факт сочинения "Антигоны" говорит о другом: еще раз напоминает об устойчивости античных мотивов в судьбах этой семьи). Можно предположить, что, упоминая брата, энциклопедисты изживали таким образом свою вину перед Фридрихом: профессия накладывает отпечаток, даже коммунистические энциклопедисты - в силу и в процессе занятий архивным трудом - не могли не приобрести зачатков совестливости. Но это, повторяем, лишь предположения, столь же далекие от истины, как был далек от истины Фридрих всю свою недолгую жизнь.
Итак, Орф родился в 1891 году в прусской провинции Вестфалия (тогда она еще не прицепила к своему названию идиотской приставки Сев. Рейн), близ Мюнстера, в местечке с загадочным для тех мест именем Антиох. Ни ранее, ни впоследствии местечко это ничем себя не проявило и явилось на свет, наверное, лишь для двух причин: подарить миру Орфа и дать лишний повод для ассоциации со все теми же роковыми Россией и Средиземноморьем (Антиох - так звали и славного русскоязычного поэта, и царя селевкидов, который в какие-то неимоверные времена зачем-то отвоевал у Египта Палестину). Вскоре отец семейства, вполне преуспевающий юрист, получил наследство и отказался от практики, посвящая свои труды и дни ботаническим опытам. По некоторым сведениям, он долгие годы пытался скрестить одуванчик с памелой*, так что именно от него перешла к Фридриху склонность к ненормативному целеполаганию. У Фридриха и его брата было настоящее филистерское детство: хорошее домашнее образование, множество цветников, горячий шоколад, клубника, воздушные змеи, аккуратные немецкие вечера с музицированием и чтением толстых старых книг в фантастических тисненых переплетах, полных в меру страшных и в меру добрых сказок; с игрой в гольф, с пешими натуралистическими прогулками, с умением подстрелить вальдшнепа и с прочей набоковщиной. Оценим, кстати, и тип ассоциации: раз Вестфален, то, разумеется, и Вальдшнеп; кто бы еще сказал, водились ли там вальдшнепы, прикрывшиеся импортной кличкой российские лесные кулики.
______________
* Die Botanischen Kasus. Wien, 1934.
Так или иначе, Орфы росли безбедно и счастливо. Но в 1909 году отец неожиданно повесился - из-за любви к совсем еще юной крестьянской девчонке. Любовь была взаимной, при всей странности тяги душ абсолютно различных поколений, положений и культур, но в ту ночь, когда страсть - необъяснимо для обоих - привела их в закрытый цветник и позволила совершить невероятное, выяснилось, что престарелый Орф может уже слишком мало. И он не вынес какого-то из позоров: позора несостоятельного мужчины и позора мужа, впервые нарушившего святость супружеских уз. Той же ночью его не стало. А вскоре - с интервалом в три года - покинули дом оба брата. Старая мать осталась одна в большом и некогда теплом доме. И если Карл изредка наведывался в пригород больше, впрочем, не ради матери, а ради вдохновляющих прогулок по безобразно, но лирично бурьянящим цветникам, то Фридрих больше никогда не поклонился родному гнезду. Так в этой истории появляется первая брошенная, оскорбленная женщина, и последней она не окажется.