Из дверей телеграфа я сразу нырнул в подземный переход, дошел до угла Тверской и двинулся по той улице, названия не знаю (Театральный проезд?), которая ведет мимо Большого театра. Скосив глаза вправо, обнаружил обгоняющего меня молодого человека. Он был высок, изящен, имел на себе, насколько я мог разглядеть, приличный костюм, из-под распахнутого длинного пальто выбивался элегантный шарф, в руке он, допустим, сжимал перчатки. В общем, он был похож на журналиста Николая Малинина, которого я часом раньше видел в "Русском телеграфе" и которого недавно в одном из квазимемуарных очерков в "Октябре" сравнили с литературным героем Арамисом. Несся на что-нибудь вроде свидания. На молодого человека я смотрел, несмотря на относительную подробность вышерасположенного расписания, не более доли секунды, ибо он тут же хряснулся в лужу, эффектности коего жеста способствовала членистодлинность его конечностей.
По существу, я сбил его с ног своим стремительным взглядом: импульсное наяривание уголками глаз иногда приводит к изрядным результатам. В ту самую секунду, как эта мысль пришла ко мне в голову, скользкий Театральный проезд исчез из-под ног, я должен был рухнуть, щелкнув ножницами гач, подобно призраку Малинина, но сумел удержать равновесие. Ура! Правда, уже через несколько метров - напротив ресторана "Серебряный век", в котором судак на зеркале стоит 540 новых рублей, который находится в бывшем помещении бань с соответствующими бронзовыми наядами и который я знаю, не подумайте обо мне дурного, только потому, что тут дважды вручали Антибукеровскую премию, - я залез ногой в глубокую лужу и изрядно промок.
Лубянскую площадь я пересек под землей и вышел к Соловецкому камню. Постоял подле него, покурил, глядя на окна КГБ. Думал испытать мистический ужас, памятуя о миллионах погибших задешево, но не испытал. Думал испытать чувство с другим знаком, памятуя о том, что сочинил только что боевик, в котором нынешняя Лубянка, как атрибут государственности, выведена скорее положительно, но тоже не испытал. Зато понял, что, хотя Соловецкий камень и стоит с краю площади, по человеку, курящему возле него, легко пустить из лубянского окна тот или иной снаряд.
Зашел в Политехнический музей. Вечер, посвященный 20-летию журнала "Литературное обозрение", продолжался, наверное, часа уже полтора. Прослушал стихи в исполнении поэта и москвича Айзенберга, потом речь редактора и критика Чупринина, который сказал, что перед тем, как ехать на юбилей, он просмотрел соответствующее постановление ЦК об учреждении журнала, потом я отвлекся на дискуссию с критично настроенным поэтом и деятелем Д. Кузьминым, который намекнул на неспецифированность моих рассуждений в одной критической статье о молодых авторах, а под конец Чупринин сообщил, что с журналом "Литературное обозрение" произошли изменения, и это хорошо, а потом, может быть, журнал будет жить в русле этих произошедших изменений, а может быть, все сложится совсем иначе, журнал снова изменится, и это тоже будет хорошо, и это тоже можно будет приветствовать. Ход мысли и подразумеваемый оным ход действий Чупринина порадовал меня своим универсализмом, я решил взять его на заметку и как-нибудь при случае сплагиатировать.
На сцене появился человек с гитарой, я подмигнул поэтам Саше Макарову и Стелле Моротской, что неплохо бы выпить, мы вышли в фойе, купили в буфете этого самого выпить и поднялись с ними в курилку, где скучала совокупность лиц, ожидающих конца официальной части. Видевшие в наших руках стаканчики с алкоголем лица набрасывались на нас с вопросом, где мы это взяли. В вопросах звенела ревность - ах, этим уже плеснули, а нам еще нет! Когда же мы отвечали, что алкоголь продается семью ступеньками ниже курилки, лица прояснялись от того, что их не обошли, но мрачнели от того, что халява еще не началась.
В беседе с поэтом и деятелем Д. Кузьминым и критиком и редактором А. Михайловым я пожаловался, что мне неуютно без давно погрязшего в ремонте салона "Классики двадцать первого века" на Пушкинской площади: это единственный салон, в который я захожу с какой-никакой степенью регулярности, раз эдак в месяц. Михайлов меня поддержал. Критично настроенный Кузьмин заявил: "Это потому, что для вас в литературном салоне главное - не литература, а буфет". Я стал было возражать, что главное и то, и другое, и нечего животворные стихи противопоставлять животворному же буфету, но Михайлов сказал: "Да чего ты с ним споришь, он же не пьет".
Поэт и томный красавец Д. Воденников подарил мне книжку стихов "Репейник", там были такие строки:
О кто бы мог еще глядеть
такими бедными овечьими глазами
на это прорастающее пламя,
на пастуха, идущего стеречь,
на гобелен с овечками и небесами.
"Никто еще. Только еще я", - горько подумал я.
Торжественное заседание меж тем кончилось, часть публики разошлась по домам, а другую часть стали, наконец, кормить бутербродами с колбасой и поить водкой. Я, решив ограничиться выпитыми ранее пятьюдесятью граммами коньяка, пил уже только минеральную воду, что почему-то приводило в восторг историка и филосемита Кациса, который никак не мог взять в толк, как не пить, когда дают. Я опрашивал присутствующих на предмет посещения хотя бы кем-нибудь из них Политехнического музея с другой стороны: не тут, где стихи читают и водку пьют, а там, где осматривают экспонаты. Выяснилось, что если кто в музее и был, то только в раннем детстве (исключая филолога-ильфофила Фельдмана, который, по его словам, ежемесячно бывает в музее по какой-то служебной надобе). Я всем всячески разрекламировал внутренности Политехнического: тянущиеся целыми залами макеты гидроэлектростанций и коллекции патефонов. Поэт Воденников обещал сходить, но, боюсь, обманул. Еще меня обманул в этот день радиожурналист и музейный работник Александров: он сказал, что отдаст мне взятые для прочтения номера журнала "Урал" с романом писательницы Ольги Славниковой про стрекоз и собак через неделю на таком-то мероприятии, но ничегошеньки он мне через неделю не отдал. Сколь сложна жизнь!
Объясняя поэту и престидижитатору Ковалю, почему я не пью водку, я случайно взял со стола его стакан и сделал большой глоток, полагая, что там минеральная вода, а там как раз водка-то и была.
Литературовед и бородач Бак показывал всем девятнадцатый и одновременно справочный том Пушкина невероятной толщины, где, в частности, был каталог его, Пушкина, рисунков, состоящий сплошь из "Ножки женские" и "Нога мужская". Моника Спивак, нерусская музейный работник, сказала, что только что прибыла из Пушмузея на Арбате, где ровно сейчас отмечается годовщина свадьбы Пушкина (1830? 1831?) и, соответственно, его первой брачной ночи. Филосемит Кацис изрек по этому поводу несколько скабрезных шуток.
Все дразнят "Литобоз" "Новым старым литературным обозрением".
- А вот ты скажи правду, - строго обратился ко мне неплохо уже выпивший поэт и осетин Кибиров, - водки ты не пьешь, заседания не слушал, что по писателям-поэтам соскучился - не верю... Зачем ты сюда пришел? Ужели справить двадцатилетие "Литобоза"?
Между прочим, про этого самого Кибирова в этот самый "Литобоз" я написал статейку, а они мало того, что номер к юбилею не подоспели, да еще вопросы такие спрашивают!
Но я ответил правду. Что я люблю пространства Политехнического музея и историю, поналипшую на этих стенах, что я люблю жанр литературного мероприятия - неторопливый, несуетный, существующий будто бы не в текущем времени, а в мемуарных текстах, что я, допустим, не очень ликую по поводу юбилея журнала, но вовсе не прочь поздравить редактора Куллэ, которому юбилей важен и лишнее поздравление не повредит, что я, конечно, не бог весть как скучаю по Кузьмину, Михайлову и прочим литтусовщикам, тем более что вижу их с изрядной периодичностью, но мне с этими людьми хорошо, привычно и спокойно, а чего еще нужно литературному человеку? Не судак на зеркале ему нужен, а возможность выпить с Михайловым пятьдесят граммов в хорошем интерьере и приятной компании.