Пухленькая кривляка-еврейка ведет программу типа "Ночной каприз". Надо типа им слать на пейджер, что если не услышишь прямо сейчас "Спайс герлз", то у тебя отвалятся яйца. Я послал им на пейджер, что мне срочно нужна телка, но эта кривляка не пустила в эфир мое сообщение. Она поставила песню "Барби-герл" группы "Аква", где телка говорит с чуваком по розовому телефону. Все куплено.
Кривляка в коротком платье, сидит на диване, и камера все туда-сюда ее толстенькие коротенькие ножки. Наверное, у нее там клево пахнет, между ножек.
Она рассказывает анекдот про пейджер. Загорается на нем сообщение: "Не хочу быть пейджером, хочу быть тамагочи. Покорми меня".
Все.
SOSКОЧИВШИЕ
Она шла босиком по Ленинградскому проспекту. В дождевых лужах болтались редкие фонари и луна. Она прыгала из лужи в лужу, радуясь теплым брызгам. Одну красную туфельку она несла с собой за ремешок. Другую потеряла, переходя проспект в районе гостиницы "Советская".
Его мысли были в золоте, как грудь героя - в крестах. На 106, 8 тихо бренькала балалайка. Трасса была пуста. Он резко затормозил, увидев под колесами котенка, вышел из машины, поднял за ремешок красную туфельку. Усмехнулся: туфелька лежала прямо напротив входа в цыганский театр "Ромэн".
Он забрал зачем-то красную туфельку в салон. Часы показывали 02:55.
Он опять задумался о поставках якутского золота на московские ювелирные фабрики. По проспекту была разбросана дешевая бижутерия коммерческих палаток, изредка проплывали жирные жемчужины иномарок.
"Сумасшедшая", - подумал он, увидав, как она прыгает на одной ноге по тротуару. Словно играя в классики. "Похожа на цыганку", - подумал он. И заметил красную туфельку в ее руке.
Она долго смотрела, как слева открывается дверь голубого лимузина. Медленно, как во сне, так медленно, что она отвлеклась, вспомнила перекошенное лицо подруги, золотой зуб в кольце фиолетовой помады. Костлявые пальцы, трясущие пучком зеленых купюр, которые она сегодня пыталась украсть у подруги. Ей показалось, что ей подали вертолет. Она решила, что нужно лететь снимать с кремлевского шпиля рубиновую звезду, она наклонилась к дверце. Из глубины салона улыбался человек, протягивая ей ее туфельку.
Она прыгнула в машину, пошевелила губами, но в салоне было тепло, она ничего не сказала, она поняла, что замерзла. Она задремала.
Дома, при ярком свете, он разглядел тяжелые коричневые узлы на ее голых тонких руках, заглянул ей в глаза. Обнаружил, что они целиком заполнены сияющими рыжими зрачками, расплывшимися, как разбитый желток.
"Горячее... Горячего", - крикнула она, то есть первое слово крикнула, второе еле прошептала. И смолкла, будто сломав голос.
"Чаю?" - спросил он, она покачала головой.
"Ванну?" - спросил он. Она кивнула, он указал ей на дверь, она рывком сорвала с себя коротенькое голубое платье, под которым оказались только узенькие белые трусы с вышитым мухомором. И прошла мимо него, прежде чем он успел сфокусировать взгляд на маленьких титьках.
Когда-то, в юности, он тоже мог бродить по городу без памяти и без денег. Когда-то, в начале карьеры, он торговал героином. Возил пакеты с товаром из Варшавы в Москву. Если бы его поймали тогда в поезде "Полонез", он бы до сих пор грел нары. Потом он удачно перескочил на автомобили, потом на видеобизнес. Последние годы занимался золотом и год от году жил все комфортнее и буржуазнее. Теперь он не мог представить себя пусто гуляющим по ночному городу, хотя бы и с деньгами в кармане. Потому что каждый следующий день был расписан по минутам и состоял из десятков звонков, поездок и встреч.
Он посмотрел на часы, она находилась в ванной уже опасно долго, он стукнул в дверь, чтобы сказать ей об этом. И передать ей халат. Она не отозвалась, он толкнул дверь: она, перегнувшись из ванной, опершись рукой о противоположную стену, заглядывала в зеркало. И по лицу ее скользили тяжелые черные тени. Он окликнул ее: она схватила с полочки под зеркалом маникюрные ножницы, вышвырнула из ванной свое костлявое тело. Бросилась на него, он попытался перехватить ее руку, она увернулась и глубоко пропорола ему ножницами кожу чуть выше уха, он отскочил, оставляя на ковре длинный кровавый веер. Машинально схватил телефон: она взмахнула рукой, чиркнула ножницами, и в руке его оказалась трубка с жалко болтающимся отрезанным шнуром: он словно очнулся, сообразил, где мобильный. Закрылся с ним в спальне и разбудил стремительным звонком друга, владевшего частным наркологическим пансионом.
Она не сразу стала его узнавать, но когда он пришел к ней в третий или четвертый раз, она улыбнулась. А в следующий раз запомнила его имя. И он стал приезжать почти каждый день.
Они гуляли по прилегающему к пансиону парку, она съедала по две-три ягодки из принесенного им килограмма. Долго задерживала ладонь на коре дерева, внимательно наблюдала за божьей коровкой, сосредоточенно чертила прутиком на песке кружки и стрелы и деликатно отворачивалась, когда у него тилибомкал телефон.
Он поражался, как медленно она все делает, как тихо скользит ее взор и течет ее кровь. Он давно привык жить в ритме писка мобильного, пейджера и электронного блокнота: выходя за ворота пансиона, он швырял стрелку на спидометре далеко вперед, отыгрывая потерянные с ней минуты. Этот перепад в ритмах изрядно поразил и смутил его.
Она попросила его съездить в какое-то Митино, в жутко обшарпанную квартиру, где пахло химией и смотрел с иконы Христос. Чтобы заплатить за нее долг. Она просила привозить ей книги, и он сам, не доверяя секретарше, покупал ей в магазине Пушкина и Достоевского, взвешивая на ладони тяжелые тома. Прикидывая, сколько бы весил такой кусок золота и сколько нужно времени, чтобы прочесть такую книгу: он даже пробовал читать. Но сразу понял, что на такое чтение нельзя тратить по полчаса в день, а надо тратить часов по пять, которых у него не было; кроме того, он каждый день старался заскочить в пансион. Жизнь сбилась с пульса, в ней появились провалы и паузы, она словно обмякла, обветшала. Потеряла упругость и прочный матовый блеск: в его собственную стрелообразную судьбу вплелась теперь путаная нить его подруги. Ему приходилось теперь петлять и замедляться, раздваиваться: во время встреч с ней он вдруг начинал прокручивать в голове недавнее выступление на совещании, ища слабые места. А во время деловых переговоров он вдруг замолкал надолго и видел, закрывая глаза, ее лицо и коричневые узлы на тонких руках: через две недели он понял, что у него каждый день болит сердце. Наверное, от перепада давлений и скоростей. Он сделал то, что собирался сделать уже несколько лет: заказал себе песочные часы с золотым песком, и поставил их на столе в кабинете, и стал еще чаще выпадать из жизни. Прерывая вдруг инструкцию подчиненным или диктовку письма, переворачивая колбу и зависая над мерным ходом тусклых желтых песчинок.
Ей выкачали половину ее собственной крови и залили много литров чужой, в том числе и его крови, о чем она не знала. Она подолгу спала, вслушиваясь в гудение чужих кровей.
Пыталась как-то упокоить и организовать их в себе, в своем слабеньком организме: считавшая, что у нее никогда не будет детей после четырех абортов, она думала об этих кровях как о своих детях. Как о большой семье, в которой нужно поддерживать мир и порядок. Она увещевала, потакала, ласкала и уговаривала. Но какая-то одна кровь всегда не хотела успокаиваться на своем месте, как вдруг в законченном почти паззле последним фрагментом оказывается совсем не тот. Другой формы и другого цвета. Тогда она швыряла с разбегу свое тело об стену или бросала в окно графин. Или кидалась в ноги уборщице и начинала кусать грязную тряпку. Кровям не хватало для взаимного упокоения горячей смазки. Тогда она ползла канючить укол, который ей полагался, вообще-то, на этом этапе лечения, но в другое время и в маленькой дозе.
Он выведывал у друга-нарколога, может ли она вылечиться, а друг говорил, что может, но очень нескоро и не совсем, но это тоже можно вытерпеть, вот есть у него коллега, владеющий клиникой где-то в Альпах, на какой-то волшебной горе, и там клиентам так замедляют жизнь, что препарат им нужен раз в полгода и они могут жить так хоть до ста лет. Друг говорил, что не сможет держать ее долго в своей клинике, что по новому закону о наркотиках частные клиники вот-вот запретят и больные пойдут либо в подвалы, либо в государственные душегубки с решетками и мордобоями. Друг говорил, что главное ей сейчас соскочить с той карусели кровей и бед, что кружится в ее теле и голове, что ей нужно сменить образ жизни, уехать на воды или на курорт, читать книжки и загорать на пляже. И ничего не делать, чтобы там не было старых друзей и старых улиц, где каждый куст напоминает о грязном шприце, чтобы там журчала чужая непонятная речь и пели на крышах незнакомые птицы. А когда он спрашивал: "Надолго?", друг некоторое время думал, а потом отвечал: "Лучше всего - навсегда".