— После смерти жены, — исповедовался мне Крафт, — душе моей оставалось лишь одно: либо самоубийство, либо возврат к мечтам моей юности. Я не более чем старый дурень, укравший мечты дурня юного. Накупив красок и холстов, я переехал в Гринич Вилидж.
— Детей у вас нет? — поинтересовался я.
— Ни одного, — грустно вздохнул Крафт.
Детей у него трое. И девять внуков. Старший сын — Илья — знаменитый инженер-ракетчик.
— Одна у меня в этом мире осталась родня — искусство, — сказал Крафт, — но беднее меня у искусства родственника нет.
Крафт вовсе не хотел сказать, что не имеет средств. Он подразумевал, что беден талантом. В деньгах, по его словам, он нужды отнюдь не знал. Бизнес, мол, свой в Индианаполисе очень выгодно продал.
— Да, так вы там что-то о шахматах изволили сказать? — напомнил он.
Вырезанные мною шахматы я захватил с собой, сложив в коробку из-под ботинок.
— Вот, — показал я ему фигурки, — только что их сделал. Мочи нет, до чего обновить хочется.
— Небось гордитесь, что хорошо играете, а?
— Да я уж и не помню, когда играл.
Играть-то мне приходилось в основном с моим тестем Вернером Потом, начальником берлинской полиции. Я довольно регулярно обыгрывал его — по воскресеньям, когда мы с моей Хельгой его навещали. В турнире же участвовал только раз в жизни, и был это турнир сотрудников министерства народного просвещения и пропаганды. Я занял одиннадцатое место из шестидесяти пяти.
Вот в пинг-понг я играл куда лучше. Четыре года держал первенство министерства по пинг-понгу как в одиночной, так и в парной игре. В паре со мной играл Хайнц Шилдкнехт, специалист по пропаганде на Австралию и Новую Зеландию. Как-то раз мы с Хайнцем играли против пары, состоявшей из рейхслейтера Геббельса и обердинстлейтера Карла Гедериха. И "сделали" их со счетом 21:2, 21:1, 21:0.
История часто идет рука об руку со спортом.
У Крафта нашлась шахматная доска. Расставив на ней мои фигурки, мы сели за игру.
И тот толстый, шипастый, защитного цвета кокон, что я соткал вокруг себя, прохудился на швах, дал достаточную слабину, пропустив бледный лучик света.
Я ощутил вкус к игре и даже сумел напрячь интуицию и придумать достаточно интересных комбинаций, чтобы моему новому знакомому было интересно разделаться со мной.
После чего на протяжении года мы с Крафтом играли не менее трех партий в день. Отношения, сложившиеся между нами, трогательным образом заменяли тепло домашнего очага, в котором мы оба нуждались. И у меня, и у Крафта пробудился вкус к еде. Мы начали совершать скромные гастрономические открытия в окрестных лавках, принося свои находки домой угостить друг друга. Как-то, помню, когда появилась клубника, мм с Крафтом устроили такой гвалт, будто случилось второе пришествие Христа.
Особенно трогательной в наших отношениях оказалась ситуация с вином. Крафт разбирался в винах куда лучше меня и часто приносил к ужину какую-нибудь коллекционную диковинку, всю в пыли и паутине. Но, хотя подле его прибора всегда стоял наполненный бокал, старался Крафт лишь ради одного меня. Сам он был алкоголик и, позволь себе пропустить глоточек, ушел бы в загул не менее чем на месяц.
Вот это и было правдой из того, что Крафт рассказывал о себе. Он вот уже шестнадцать лет как состоял в "Анонимных алкоголиках". И, хотя использовал их собрания как почтовые ящики для своих шпионских дел, питал неподдельную жажду к их духовному содержанию. И однажды совершенно искренне сказал мне, что величайшим вкладом Америки в мировую цивилизацию, вкладом, который запомнится на тысячи лет, было изобретение "Анонимных алкоголиков".
То, что институт, столь глубоко почитаемый им, Крафт использовал в своих шпионских целях, было типичным проявлением его шпионской шизофрении.
Типичным проявлением его шпионской шизофрении было и то, что, будучи верным моим другом, он, тем не менее, изыскал в конечном счете способ самым жестоким образом употребить меня в интересах своей страны.
Поначалу я лгал Крафту о том, кто я и что я. Но мы так быстро, так глубоко сдружились, что вскоре я выложил ему все.
— Какая несправедливость! — воскликнул Крафт. — Мне просто стыдно, что я — американец! Почему же правительство не вмешается и не заявит: "Хватит! Человек, которого вы оплевываете, — герой!"
Крафт кипел возмущением, и, насколько я могу судить, возмущением неподдельным.