Несколько лет назад, во время одного из литературных мероприятий, я выступал в небольшом городе около Минска — Несвиже. Меня предупредили, что городок очень интересный — родовое гнездо Радзивиллов. Тех самых, которые… Действительно, этот маленький старинный город был необычен своей архитектурой, бытом, людьми, еще носившими отпечаток нерусскости. В огромном парке, в бывшем княжеском дворце теперь находился военный санаторий. А в самом городе центральное место занимал домашний костел Радзивиллов. В отличие от русских православных церквей костел всегда продолжал оставаться действующим. Католическая община в городе была большой и богатой, костел поддерживался в первозданном виде: пышный, благолепный, украшенный статуями, гербами, воинскими знаменами, флагами ремесленных цехов. И нас — как знатных гостей, сопровождаемых городским начальством, — водил по костелу старый, восьмидесятидвухлетний ксендз: умный, ироничный, умевший отлично ладить даже с большевиками. Был какой-то католический праздник, костел заполнился молящимися, и мы стали свидетелями красивого католического богослужения с хором, органом, церковным шествием. А когда церемония окончилась и прихожане покинули костел, ксендз отпер большой замок на одной из дверей и повел нас в огромное подвальное помещение, находившееся под всем храмом. Это была родовая усыпальница князей Радзивиллов. Десятки, если не сотни свинцовых гробов стояли в том огромном подвале, залитом ярким электрическим светом. Тут были гробы большие и поменьше, и совсем маленькие, в них лежали мужчины, женщины, дети… На гробах одна и та же фамилия, незнакомые имена и разные даты. Здесь лежали герои исторических романов о Речи Посполитой, богатейшие феодалы, придворные царей, королей и императоров в России, Пруссии, Австро-Венгрии — везде этот род имел своих представителей. На одном из гробов лежала запыленная камергерская треуголка с плюмажем, принадлежавшая, видимо, последнему российскому Радзивиллу, отбывшему в склеп в 1913 году.
Любое кладбище наводит на размышления о бренности всего земного, но никогда еще не было оно столь сильно, как в этом старом бывшем польском городке. И я вдруг вспомнил, что и у нас в лагере были Радзивиллы… Правда, не на нашем лагпункте, а на соседнем, на Мехбазе. Один князь работал банщиком, а две княжны — уборщицами в цехах и, по циничным утверждениям мехбазовских шоферов, оценивали свое расположение не дороже обычных лагерных шалашовок. Так вот чем может кончиться многовековая история знатного рода: сотней запыленных свинцовых гробов и шалашовками на Мехбазе Устьвымлага…
Но несправедливо утверждать, что такова была судьба всех аристократических польских родов, попавших в одну из зон "Архипелага". На нашем Первом лагпункте имелся собственный польский граф. И не какой-нибудь захудалый, а граф Тышкевич. Богатейший магнат, хозяин Паланги, граф Тышкевич был видным политическим деятелем Польши, главой консервативной партии. Так вот, он вел себя абсолютно по-графски. Начать с того, что он категорически отказывался работать. А стало быть, находился в категории отказников и сидел в кондое — в карцере, на штрафном пайке. Но отказник он был не совсем обыкновенный, а поэтому стал ценным объектом воспитательной работы.
Каждое утро перед разводом, когда колонна зеков выстраивалась во дворе зоны, два надзирателя приводили из карцера графа Тышкевича. Обросшего седой щетиной, стриженного, в обрывках пальто и в опорках, его подводили к начальнику лагпункта, который начинал свое воспитательное представление.
— Ну, ты, граф, так твою, и так, и перетак, — ты работать пойдешь?
— Ни, пан. Работать я не можу, — железным голосом отвечал граф.
— Ах, ты не можешь! Ты… — И тут начальник, к общему удовольствию всего лагнаселения, для которого это было ежедневным спектаклем, объяснял графу, что он думает о нем, о его близких и далеких родственниках и что он с этим графом сделает в самое ближайшее время. Граф спокойно и величественно слушал, пока не раздавалась начальственная команда: — В пердильник его, сукиного сына, пся крев, в матку бозку! — И надзиратели уводили графа в карцер, где, как говорили, он пользовался среди отказников авторитетом и уважением.
Не знаю, чего в графе было больше: графского гонора или же расчета. Опытные уркаганы пребывали в отказниках потому, что совершенно точно высчитали: сохранить жизнь надежнее на трехстах штрафных граммах хлеба в теплом карцере, нежели на полной килограммовой пайке в страшном лесу. Но так или иначе, а граф сидел "в отказе", расплачиваясь за это участием в ежедневном воспитательном представлении. Пока… Пока вдруг не появился на лагпункте вездеходик самого начальника лагеря. Туда усадили выведенного из карцера графа и увезли в Вожаель. Через несколько дней всезнающие нарядчики рассказали, что графу за одну ночь сшили элегантный костюм (некоторые даже уверяли — фрак!) и самолетом отправили в Москву.