— А умеете ли вы считать на счетах? Или на логарифмической линейке? Или на простой счетной машинке?
— Ни, пан. Этого я не умею.
— Как же вы будете работать? Я знаю, что у вас принято все подсчеты делать на бумаге. Но у нас это невозможно. Нормировщик должен непрерывно делить и умножать двузначные и трехзначные цифры. И делать это быстро, к утру все рабочие наряды должны быть пронормированы.
— Я это делаю без бумажки и быстрее, чем на счетах. Я считаю в уме.
И тут я стал свидетелем феноменального. Я называл моему посетителю двузначные и трехзначные цифры, а он делил и перемножал их в уме мгновенно. Я следил за ним, проверял на линейке, но таинственные клетки в его мозгу действовали гораздо быстрее…
Я был совершенно поражен:
— Приходите завтра сюда. Я скажу старшему нарядчику.
Старик вежливо поклонился и ушел. Через полчаса он вернулся, держа в руках аккуратный сверток.
— Что это?
— Вам, пан. Благодарность. Это очень хороший, почти новый костюм, я его купил в Лондоне перед самым началом войны.
Мое высокоидейное комсомольское прошлое не давало мне покоя.
— Заберите костюм и завтра на работу не приходите. Я, к сожалению, не могу вас принять. Нормировщик должен быть свободен от таких привычек, которые вам, видимо, свойственны. Ни я, ни мои помощники никогда не дают и не берут взяток!
Признаюсь, мне было горько смотреть, как безнадежно закрывал за собой дверь этот человек, вероятно, не понимая своей вины. У меня не хватило ума и доброты окликнуть его, позвать назад.
А еще горше было мне видеть, как плетется он в грязной колонне арестантов, которых утром на разводе гонят на работу. Вскоре и не выдержал и обратился к своему приятелю — главному бухгалтеру лагпункта. Константин Ионович Равинский — ленинградец, адвокат в долагерные времена — был человеком умным, интеллигентным и комсомольской школы не проходил. Его заботой считалось частая смена хлебореза. Не надо объяснять всю ответственность человека, который один живет в помещении, набитом караваями, и разделывает эти толстые и сладостные кирпичи на пайки: обыкновенные, премиальные, штрафные… И как доказательство точности, с коей эта кровная пайка отвешивается, к каждой был приколот острой щепочкой маленький кусочек хлеба. Изготовление щепочек — "приколок" — было выгоднейшим занятием для какого-нибудь доходяги, попавшего под покровительство хлебореза.
Так вот: несмотря на подчеркнутую приколкой точность веса пайки при полной невозможности это проверить, каждая очередная ревизия выявляла воровство хлебореза. Или же его абсолютное неумение вести это несложное хозяйство. Недостача обнаруживалась даже у хлеборезов, осужденных по 58-й статье, людей несомненно честных. И главный бухгалтер был в отчаянии от невозможности подобрать человека, за деятельность которого он отвечал.
Я признался Константину Ионовичу, что меня мучает совесть: из-за моего комсомольского ригоризма ходит на общие работы старый человек, к тому же обладающий феноменальной способностью счета в уме. У Равинского был очередной кризис — проворовался опытный и, как казалось, надежный хлеборез, — и он согласился взять бывшего крупнейшего лесопромышленника Польши.
Фамилия у того была скорее польская, нежели еврейская, — Свентицкий. Яков Павлович Свентицкий. И хотя я его не только называл стариком, но ощущал таковым, ему, вероятно, было ненамного больше шестидесяти. Высокий, спокойный, несуетный, еще сохранивший остатки достоинства очень богатого, а следовательно, независимого человека.
Хлеборезом Яков Павлович оказался идеальным, и мой друг-бухгалтер не мог им нахвалиться. Мало того, что любая ревизия всегда обнаруживала абсолютную честность развески, множество нужных людей в зоне получали по лишней пайке, а начальник работ не стеснялся заходить в хлеборезку и говорить: "Такому-то бригадиру дайте десять лишних паек — они сегодня хорошо работали!" — не задумываясь, откуда возьмутся эти лишние пайки. И был прав. Лишние пайки всегда находились у нового хлебореза. А еще сахар и даже кой-какие продукты из вольнонаемного ларька. Очевидно, Свентицкий знал не только лесное дело и основы капиталистического бытия сидели в нем крепче, чем у меня мое антикапиталистическое прошлое.
К этому времени в моей жизни произошли значительные события. У меня кончился первый срок, отменили второй, "лагерный", и я стал "вольным". Воля главным образом выражалась в том, что я теперь жил не в зоне, а получил комнатку в "вольнонаемном" бараке за зоной, и, когда проходил через вахту на работу и обратно, надзиратели меня не ощупывали, не заставляли раздеваться. А так — я по-прежнему приходил в конторку и, обменявшись с моим помощником Николаем Васильевичем Лисовским военными новостями, выслушав его комментарии и прогнозы (был Николай Васильевич комкором и когда-то занимал пост заместителя начальника Генерального штаба), садился за работу.