Изредка и в основном по делу заходил Свентицкий. Мне нравился этот спокойный и грустный человек, который с каким-то убежденным фатализмом принимал все, что происходило с ним. Однажды он мне сказал:
— Лев Эммануилович! У меня есть очень хороший, настоящий чай. Я буду рад, если вы вечером зайдете ко мне. Теперь между нами нет никаких деловых отношений, я от вас не завишу, и ваши убеждения, которые я очень почитаю, ничем не будут затронуты.
И стал я иногда — а потом все чаще — заходить к Якову Павловичу. И не столько, чтобы выпить действительно настоящего вкусного чая, сколько для того, чтобы поговорить с ним, послушать его рассказы, вновь и вновь столкнуться с его совершенно апокалипсическими убеждениями. В хлеборезке было всегда тепло и уютно, вкусно пахло свежим хлебом и крепким чаем. Постель на топчане — чиста и аккуратно застелена, в углу, на гвозде, висела старая, но очень достойного вида, крытая сукном шуба.
Свентицкий много ездил по свету. Был почти во всех государствах Европы, бывал и на Востоке, даже в Палестине. И рассказывал он умно, лаконично, сразу же находя самые точные определения. Совсем не банальные, скорее — парадоксальные. Никогда я не расспрашивал его о семье, ее участи, о том, как и каким образом очутился он в Советской России, один-одинешенек. Он не дружил в отличие от других "придурков" с медицинской аристократией из санчасти, к нему не приходили потолковать "о том, о сем" его земляки. Он жил наедине со своими мыслями, и я не могу объяснить, почему я стал его собеседником, вернее, слушателем его размышлений о судьбах еврейского народа.
— Он выполнил свою историческую миссию — если вообще верить, что она у него была, — и скоро окончит свое существование. Как это случалось со многими племенами и народами, даже великими народами, создавшими великие цивилизации. Через сто — двести лет о евреях будут знать лишь студенты, обучающиеся истории. Европейские евреи все погибли, их убили, сожгли, сгноили в лагерях.
— Это в Германии. В Польше.
— А в других странах?
— Но в Европе сохранилось достаточно много евреев.
— Вы ведь никогда не сажали молодой лес? Чтобы лес выжил, надобно, чтобы выжило большинство саженцев. У евреев остались отдельные деревья, леса они уже никогда не образуют. Сохранившиеся европейские евреи смертельно напуганы и больше всего боятся быть похожими на евреев.
— А американские? Их же — миллионы.
— Они не евреи, они американцы. Они такие же евреи, как англосаксы, ирландцы, итальянцы. Одни едят спагетти, другие — фаршированную щуку, но все они американцы, и страна у них одна — Америка.
— Вы бывали в Палестине, Яков Павлович. Как вы относитесь к идее сионизма?
— Детская идея, идея драчливых детей. Англичане и другие европейцы никогда не выпустят из рук эту землю. Вокруг лесных островов, мечтающих превратиться в настоящий лес, — целая тайга, целый амазонский тропический лес арабов, которые законно считают эту землю своей. Что им история! И крестоносцы были хозяевами в Палестине, так что же — и европейцам претендовать на Святую землю? Ну, если и удастся евреям зацепиться за кусок Палестины, они будут непрерывно воевать. А воюющий еврей перестает быть евреем — он становится таким же отвратительным и глупым, как все, которые занимаются убийствами. Это — не еврейское дело.
— А что же, Яков Павлович, является еврейским делом?
— Быть изгнанником, а следовательно, не претендовать на власть. Строить для других заводы и фабрики, делать открытия, придумывать новые идеи, писать — тоже для других — книги, издавать — тоже для других — газеты. И тихонько утрачивать свое еврейство. Ведь еврей Дизраэли превратился в лорда Биконсфилда. Так бы оно и было, если б евреи не возбуждали непонятную мне ненависть и жажду уничтожать их. И хорошо еще когда сразу — как моих… А когда это растягивается на годы, то очень устаешь от бессмысленной жестокости. Но ведь и к этим годам надо привыкнуть, и в них надобно жить. У вас еще есть на воле близкие? И дети?
— Есть близкие. И дочь есть.
— Вот видите. Вы еще молодой, у вас уже и срок кончился, и вы еще проживете, сколько вам Бог отпустит. И род ваш может прожить несколько поколений, если гитлеры не станут полными хозяевами на всей планете. Вы не слушайте так трагически мои размышления. Я говорю, как Иов, потому что для меня и моего рода уже все кончилось. Смотрю на вас и понимаю, что стесняетесь мне задать вопрос: зачем же я стараюсь сохранить свою жизнь? Нормировщиком хотел стать, живу спокойно и сытно в хлеборезке… Это, дорогой Лев Эммануилович, от привычки жить. Неистребимая привычка, ее могут преодолеть лишь люди сильной души или сумасшедшие. Я ни к тем, ни к другим не принадлежу.