Свентицкий совершенно искренне привязался ко мне. Даже решил подарить свою шубу — единственную, кажется, память о прошлом своем богатстве. И, как дальше выяснилось, не только память.
— Наверное, вы заметили, что я по своему характеру очень одинокий человек. Вероятно — малотерпимый. И я вам благодарен за то, что вы мне скрасили многие вечера, терпеливо выслушиваете речи, в которые не верите и не принимаете. Собственно говоря — вы здесь наиболее близкий мне человек. И я хочу вам сделать подарок на память.
— Какой же подарок, Яков Павлович?
— Мою шубу.
Я с трудом сдержал неприличную улыбку, представив себя здесь, в лагере, в этой тяжелой шубе, сшитой, наверное, еще в девятнадцатом веке.
— Нет, конечно, эта шуба не годится для того, чтобы ходить по Москве. Ее фасон вышел из моды. Но все остальное — не вышло и не выйдет. Это прекрасное, никогда не снашиваемое сукно, верблюжий ватин, приклад, который можно встретить только у лучших лондонских портных. Вы ее распорете, и сколько-нибудь приличный портной в России сошьет вам вечное прекрасное пальто. Но я дарю вам ее с условием, что вы сами проделаете всю предварительную работу: распорете, сложите отдельно материал, подкладку, приклад… Если бы я верил в потусторонний мир, я был бы там удовлетворен тем, что облегчил жизнь приятному мне человеку.
— Яков Павлович, я тронут и благодарствую, но вы говорите так, будто завещание составляете.
— Да, вы правы. Завещание.
— Для него еще не наступило время. Я уверен, что скоро закончится война, вас, иноподданого, освободят в первую очередь, и ваша старомодная шуба еще покрасуется на ваших плечах.
— Ну, хорошо. Мне уже знакомы ваши убеждения, и давайте найдем компромисс. Шуба — мое единственное достояние, ее легко украсть. А вы — вольный человек и живете за зоной. Возьмите ее к себе. Если, как вы наивно думаете, меня освободят, я буду вам благодарен за то, что вы мне ее сохранили. Если же умру здесь, то считайте, что я вам ее завещал, и отнеситесь ко всему, что я сказал, как к моей последней воле, вернее — просьбе.
— Хорошо, Яков Павлович. Унесу я вашу шубу, хотя и тут ее никто не украдет, в ней нет никакой ценности для лагерника.
Но в тот вечер я ее не унес, и в следующий не унес, все откладывал, да и неудобно мне казалось выходить вечером через вахту с тяжелой шубой в руках, под насмешливо понимающими взорами надзирателей: взял, значит, в лапу нормировщик, а еще трепались про него — дескать, не берет…
Наверное, я бы все же выполнил странную просьбу старика. Но не успел. Убили его.
— Слышали?! Хлебореза-то нашего тюкнули — зарубили!
Я побежал в хлеборезку. Она уже была полна вертухаев, там распоряжался "кум"; на топчане, прикрытый ветошью, вымазанной кровью, лежал мой давешний собеседник, и я, слава Богу, не увидел его умное, изрубленное лицо. Все было просто Пришел в хлеборезку урка из бандитов, потребовал буханку хлеба, получив отказ, хладнокровно вынул из-за бушлата топор, всадил его в голову старику, спокойно за брал буханку хлеба одну, только одну буханку! и ушел в барак. Теперь он столь же спокойно ест эту буханку в карцере. Вместо того чтобы ходить на работу в лес, ему предстоят передачи от восхищенных дружков, беседы с опером в "хитром домике", этап в Вожаель, свидания на пересылке со многими знакомыми, суд и совершенно ничтожный срок. Ибо дадут ему десять лет "с погашением отбытого срока", а так как после последней судимости он отбыл около полугода, то вот эти полгода он и получит за убийство старика.
Значит, прав оказался в своих трагических предчувствиях Яков Павлович! И суждено ему было покоиться в безымянной могиле на лагерном кладбище, исчезнув навсегда, как исчезли все его близкие.
А завещанная мне шуба добрых два месяца служила предметом разговоров и легенд не только на нашем лагпункте, но и во всем лагере. Потому что нашли в ней огромное количество крупных бриллиантов.
Два кило бриллиантов! И все как грецкие орехи! оживленно рассказывали распространители лагерных слухов "парашники"